Рорку пришлось повиноваться. Они стали медленно подниматься в гору, Рорк крепко ухватился за локти Кэмерона и бережно подталкивал его вперед, не отпуская от себя ни на шаг. Ноги Кэмерона шагали с нарочитой, выверенной точностью, в каждом шаге словно воплощалась вся целеустремленность, которой обладал он, разум его осознанно концентрировался на каждом движении ноги. Позади них на земле оставались ровные отметины от палки, то прочерчивавшие ровные дорожки, то вившиеся зигзагами. Кэмерон едва чувствовал, как Рорк давит на его локти, но все же руки молодого человека вели его, удерживая в целости и сохранности, будто через эти руки в его старческое тело струилась какая-то текучая энергия движения, как будто Кэмерон шел не при помощи своих ног, а благодаря рукам Рорка. Они часто останавливались, на каждом уступе, до которого дошли, и отдыхали в тишине, Кэмерон пытался скрыть свое тяжело дыхание, и они вновь продолжали путь.
Дойдя до самого верха, они присели на ступеньках у входа и долго переводили дух. Затем они неспешно прошли по всем комнатам здания. Рабочие с равнодушным любопытством взирали на старого калеку, которого архитектору доставляло удовольствие тащить по всем помещениям. Никто не знал, кто такой Кэмерон. А сам он никак не реагировал на происходившее, лишь изредка вставлял комментарии:
— Тут придется дьявольски потрудиться, чтобы все оштукатурить. Не позволяй им отлынивать тут. Пусть сделают все, как надо... Внимательнее с воздушными потоками в этом зале. Наладь тут вентиляцию... А у этой лестницы надо будет поставить еще одну розетку.
Затем они снова выходили на улицу, и Кэмерон стоял без помощи, опершись на трость, повернувшись спиной к дому и долго оглядывая простиравшуюся перед ним округу. Когда он поворачивал голову к Рорку, то ничего не говорил, лишь молча кивал в немом подтверждении чего-то великого.
Спустя некоторое время Рорк сказал:
— Я отвезу вас домой.
— Нет, — ответил Кэмерон, -—Раз уж я здесь, то останусь до вечера. Ты иди по своим делам, если у тебя они есть, а я просто посижу тут. Не разводи такой суеты из-за меня.
Рорк принес кожаные сиденья из машины и разложил их на земле в тени дерева, а затем помог Кэмерону с удобством устроиться на них. Затем он ушел обратно в дом и продолжил работать там. А Кэмерон сидел и смотрел на море и на стены перед ним. Вяло вытянутая в его руках палка с мягким звуком стучала по камню, дважды за определенный промежуток времени, затем снова два раза, словно отмеряя течение его мыслей.
В полдень они пообедали сухим пайком, который Рорк захватил с собой, и порассуждали на тему различных интересных свойств гранита из Коннектикута в сравнении с камнями из других карьеров. А позже, когда для Рорка уже не осталось на тот день работы, он растянулся на сиденье рядом с Кэмероном, и они молча просидели так часы напролет, даже не задумываясь о том, почему молчали, и о том, сколько смысла в тех кратких фразах, которыми они порой перебрасывались. Рассеянные, незавершенные предложения были их единственными спутниками в то время, которое они бессознательно провели вместе, сидя подле друг друга.
Через значительное время после того, как все рабочие ушли со стройки, море заиграло мягким розоватым оттенком, а окна пустующего безмолвного дома озарились неподвижными желтоватыми огоньками. И тогда Рорк сказал:
— А вот теперь нам пора. — И Кэмерон тихо кивнул.
Когда они дошли до стоявшей у подножья холма машины, Кэмерон вдруг прислонился к дверце, с белым от изнеможения лицом, которое он даже не пытался скрывать. Он оттолкнул руки Рорка.
— Один момент... — смущенно прошептал он. — Все в порядке, просто дай мне один момент... — Затем он поднял голову и сказал: — Все в порядке.
Рорк помог ему сесть в автомобиль. Они проехали уже полмили, когда Рорк все-таки спросил:
— Вы уверены, что с вами все в порядке?
— Со мной не все в порядке, — ответил Кэмерон. — Ну и черт с этим. Мне придется вернуться в инвалидное кресло на месяцок, полагаю... Только не шуми. Ты знаешь, лучше, чем сожалеть об этом.
1938 г.
ПРОЩЕ НЕ БЫВАЕТ
Предисловие издателя исправленного и дополненного английского издания книги The early Ayn Rand
Этот рассказ о некоем талантливом писателе датируется 1940 годом, он перепечатан из Романтического манифеста вместе с небольшой вступительной заметкой самой Айн Рэнд.
В то время она как раз занималась написанием романа «Источник», который уже отвергло около двенадцати издателей.
Ричард И. Рэлстон
Этот рассказ был написан в 1940-м году. Но впервые он был опубликован только в ноябре 1967-го года в журнале «Объективист».
Рассказ раскрывает природу творческого процесса— путь, на котором субъективное ощущение художником жизни сочетается с контролем разума
Айн Рэнд
Генри Дорн сидел за столом и смотрел на чистый лист бумаги. Пытаясь преодолеть овладевавшее им чувство паники, он убеждал себя: это будет самым простым, что тебе когда-либо приходилось делать.
Просто старайся быть поглупее, сказал он себе. Вот и все. Расслабься и будь настолько глупым, насколько только можешь. Это ведь легко, не так ли? Чего же ты боишься, чертов дурак? Думаешь, не сможешь быть глупым, что ли? Да ты адски тщеславен. Говоришь, не можешь быть глупым все так же? Так сейчас ты как раз тем и занимаешься. При мысли об этом ты всю свою жизнь ведешь себя глупо. Так почему бы тебе не быть глупым по своему же приказу?
Я начну через минуту, сказал он. Всего одну минуту, и я начну. Правда, самое время. Отдохну лишь еще минуту, и хватит, пора начинать. На сей раз наверняка. Отдохну лишь минуту, хорошо? Я очень устал. Но ты ничего сегодня не делал, сказал он. Ты месяцами ничего не делал. От чего ты устал? Как раз от этого — что ничего не делал. Жаль... Я бы все отдал за то, чтобы это изменить... Прекрати. Немедля. Есть только одно, о чем ты должен думать. Ты пообещал начать через минуту и уже почти решился сам. Ты не решишься, если будешь думать о таком.
Не смотри на него. Не смотри на него. Не смотри на него... Он отвернулся и стал смотреть на толстую книжку в истрепанной синей обложке, которая лежала на полке под стопкой старых журналов. Он видел очертания букв на корешке, с которых слетела блестка: Триумф, Генри Дорн.
Он встал и спустил пару журналов со стопки, чтобы прикрыть книгу. Лучше такое не рассматривать, когда занимаешься делом. Нет, даже не так. Лучше, чтобы она тебя не видела занимающимся этим. Ты сентиментальный дурак, сказал он сам себе.
Книжка не была хорошей. Откуда ты знаешь? Нет, так не пойдет. Ну хорошо, это была хорошая книга. Просто отличная. С этим тебе ничего не поделать. А стоило бы, если б мог. Ведь было бы гораздо проще убедить себя в том, что это дрянная книжонка, заслужившая своей участи. Тогда бы можно было смотреть людям в глаза и просто написать лучше. Но ты же не поверил в это. Хотя сильно пытался. И все же не поверил.
Все, сказал он. Хватит на этом. Ты обдумываешь это снова и снова, уже два года. Поэтому хватит. Не сейчас... Я не возражал против критичных рецензий. Скорее наоборот, против положительных. Особенно против той, за авторством Флерет Люмм, которая назвала эту книгу лучшей из тех. что ей когда-либо доводилось читать, — из-за такой трогательной любовной истории.
А он даже и не знал, что в его книге есть таковая, как не мог знать и того, в чем она может быть трогательной. А обо всех тех других вещах, о которых он столько думал за те пять лет, что вдумчиво и увлеченно писал книгу, Флерет Люм не сказала ни слова. В первый раз после прочтения книги ему подумалось, что этих вещей и вовсе нет в его книге, что он только воображал их себе... а может, они не пропечатались. Вот только книга оказалась порядочного объема, и если этих вещей в ней не было, то что же тогда вообще находилось на этих страницах? А может, он не на английском написал эту книгу? Ведь не могло же столько умных людей не знать английский, а сам он не мог сойти с ума. А потому он внимательно перечитал книгу заново и каждый раз радовался, находя в ней неудачное предложение, слабый абзац Или неясно сформулированную мысль. И он говорил себе: они ведь правы, в книге нет такого, это все совсем не ясно для них, и потому, естественно, они это упустили. Ведь человеку свойственно ошибаться. Но, дочитав всю книгу до конца, он уже понял, что оно было здесь и что это было очевидно, прекрасно и очень важно. Что он все сочинил лучшим образом, так что сам никогда не поймет ответа. Что лучше ему даже не пытаться, если он хочет остаться в живых.