Леонид Нетребо
ПОДУТЬ НА ШАРОВУЮ МОЛНИЮ
1
Прочь, мятая шторка, и — шаг вперед. Сейчас он искупается в яростных лучах софитов, в дожде оваций, в восхищенных взглядах поклонниц…
— Слишком вычурный фасон, — просто сказала жена, при этом вскинутые брови и распахнутые глаза вполне годились для нежданной встречи после долгой разлуки. Ноты и мимика не соответствовали: так странный человек, закинув голову к небу, вдруг заговорит о земле или, глядя на языки пламени, изречет нечто, относящееся к противной стихии.
Впрочем, этот эпизод произошел чуть раньше, и, наверное, на самом деле, разноречивость жестов и слов, если и случилась, то лишь слабо выраженной, а может быть, и вовсе отсутствовала. Но потом, как это часто бывает, представилось, что именно отсюда завязался сюжет…
Казалось бы, что сверхъестественного в том, что у человека в автобусе тайно изъяли (или все же, точнее сказать, украли) не важные документы, не полсостояния, а всего лишь кошелек с отпускной зарплатой, пусть даже и предназначавшейся для покупки давно желанного выходного костюма? Однако Жоржу это событие вдруг отчетливо высветило всю глубину его жизненной нетвердости, униженности перед рядовыми в общем-то обстоятельствами. Нет, дело, конечно, не в кошельке. Все гораздо печальнее и ужаснее.
Вечером жена, кажется, окончательно успокоившись, устало заключила: «Жулики не лезут в карман к кому попало. Значит, к тебе можно». Это был более чем диагноз — приговор.
Продумав всю ночь, Жорж пришел к выводу, что причина его болезни довольно проста: в нем умер или, по крайней мере, уже давно не подает признаков жизни, условно говоря, артистизм — умение перевоплощаться, приспосабливаться. Умение, которое было панцирем, защищавшим от невзгод. Моллюска лишили раковины, и вместо спокойной мудрой улитки в родной влажной стихии — не успевшая за отливом, рыхлая, беззащитная масса, несимпатично страдающая на равнодушном, сохнущем берегу.
Итак, если отталкиваться от «театральной» основы его рассуждений — кто он на подмостках жизни? Бывший артист самодеятельного институтского театра, человек довольно преуспевавший — поблажки преподавателей, успех у сокурсниц… Что еще нужно студенту, если не говорить о деньгах! Именно там, на студенческой сцене, его впервые заметила и выбрала — о, да, выбрала! — тогдашняя поклонница, будущая жена. И даже имя — Жорж — вовсе не имя, а…как бы точнее выразиться? — надуманный, не привязанный ни к какому сценическому образу, и вдобавок, как сейчас кажется, вычурный, — псевдоним. Псевдоним для жены, то есть для ее личного пользования: иностранно-кореженное из паспортного Георгия, из колыбельного Юры. Это неудачное псевдо со временем перешло, опять же стараниями пассии, когда она еще не была столь рациональна, в обыденное житейское имя. Обыденное! Трепетность рампы, торжественность софитов незаметно перетекли в рутинную прозу, причем характеризующую даже не безыскусность арт-ремесла, присущего сонму театральных поденщиков, а духовную скудность однообразных бытовых и производственных будней, заполнивших все поры жизни. Нулевой репертуар породил новое, постылое амплуа, причем — за пределами милого сердцу театра. Величавый пикантный Жорж, с богемным, как уверяла Георгия будущая жена, обликом, превратился в безликого, ни анфаса ни профиля, инженера Жоржика.
Жоржик!.. Очень скоро это уже слышалось кличкой, причем с маленькой буквы. Прозвание существу, которое женщина из милости взяла жить в новую квартиру, подаренную ей перед замужеством не излишне состоятельными, но щедрыми родителями (видно, предполагавшими, что их чаду не стоит надеяться на мужнины перспективы). Никогда за время супружества Жорж не слышал слова «примак» — ни в семье, ни в компаниях, — понимая, что его окружают культурные люди: в доме повешенного не говорят о веревке.
Да, будни супружества быстро выхолостили восторги жены относительно драматических талантов мужа. Так называемый народный театр, ввиду его «самодеятельности» — нотки презрения в устах «главной половины» (читалось: «бесплатности»), — пришлось оставить, и Жоржик полностью отдался работе по технической специальности, которую получил в институте. С художественным творчеством было покончено так решительно и бесповоротно, что очень скоро ему стало казаться невероятно странным юношеское увлечение, оставившее в память только несколько студенческих фотографий да пылящийся в дачном чулане старый парик, который в последние годы, попадая на глаза, пугал навязчивым «сюром»: это скальп Жоржа, снятый в молодости с его «богемного» черепа. Именно суеверие хозяина гарантировало парику столь долгую жизнь в чулане, иначе он давно бы истлел на дачной свалке или сгорел в садовом костре ненужным хламом вместе с осенним сором…