«Падение» Жоржа по скорости и неотвратимости можно сравнить со снежной лавиной. По результатам — с мутацией плодоносного древа, корням которого простодушно, но до губительности неудачно, поменяли почву, лишив каких-то важных минералов: вместо прописанной породой крупной душистой сливы — кислый терновый кукиш в нечесаной колючке.
Однажды осозналось, что упомянутая обыденность каким-то патологическим зигзагом вырулила на странную дорогу, где Жорж уже не управлял собой. Ему стало неимоверно трудно то, что присуще нормальным людям: сделать веселое лицо, когда на самом деле печально, сыграть грустную, сочувственную мину, когда весело; сказать «останьтесь», когда хочется — «уйдите»… Происходящее в душе предательски писалось на лице, от этого он сделался неуверенным и даже где-то пугливым, быстро растеряв друзей. Воистину, артисту далеко до обывателя: выученная роль — не самое тяжкое поле для притворства! Получалось, что лицедейство, когда Жорж еще полагал себя артистом, а не обывателем, являлось для него не инструментом, высекающим публичные восторги, но особой потребностью, которая поддерживала на плаву в бурлящих потоках жизни. А то, что он уже тонет, стало понятно после рядового, на первый взгляд, случая…
Приобретение костюма наметилось давно. В означенное число, первый день выхода Жоржа в очередной отпуск, чета долго ходила по центральному универмагу, примеряя импортные и отечественные гарнитуры. Одни костюмы висели на Жорже мешком, на другие не хватало роста, на третьи — талии… Одно из строгих облачений, казалось, пришлось впору фигуре, но настолько старило лик, что от классики пришлось отказаться. Когда усталость от неудачных примерок грозила перейти во всеобщее раздражение покупателей и продавцов, магазинная принцесса, странно ухмыляясь, торжественно выплеснула из запасников мужского салона темно-фиолетовую двойку и убедительно возвестила, что это самый последний всплеск западной моды, а посему — штучный экземпляр, исключительно для взыскательных клиентов с оригинальным вкусом и так далее.
Когда Жорж в тесноте примерочной кабины облачился в плотно облегающие брюки и пиджак, стилизованный под френч, и, насколько это было возможно, оглядел себя частями в близком трехстворчатом зеркале, ему показалось, что он вернулся в пору пятнадцатилетней давности. Распрямились плечи, выгнулся стан; голова в забытой грации откинулась назад — даже хрустнули позвонки, заострился подбородок, заиграл парус уже несколько лет спящего кадыка, разгладились морщины, глаза сверкнули свежим сиреневым блеском. Отражения троились, жаркий фонарь над головой творил в стеклах лиловые блики. Невольным движением Жорж отринул от себя мятую шторку. Сейчас он искупается в яростных лучах софитов, в дожде оваций, в восхищенных взглядах поклонниц… Шаг вперед!
— Слишком вычурный фасон, — сказала жена после паузы. — Это подошло бы нам в году эдак…
Они сели в автобус и поехали домой, решив отложить покупку на грядущие отпускные дни, в которых, конечно же, будут и супермаркеты, и всевозможные ярмарки… Мысль об отпускных изобилиях скрасила усталость и неудачу планированной покупки.
К деньгам Жорж относился без всякой жадности, но при этом весьма бережно и ответственно. Взять хотя бы привычку периодически, окажись при нем достаточно крупная сумма, незаметными, как ему казалось, движениями, проверять целостность доверенных денег — то руку невзначай опустив в карман, то проведя ладонью по пиджаку, как бы поправляя лацкан. Благодарные к вниманию капиталы неизменно отвечали приятной шершавостью пачки или надежной твердостью кошелька, ощущаемой через мануфактуру.
Ехать пришлось стоя. Воскресенье — день пик, как говорит жена. Автобусная толчея разлучила их на целый метр, благодаря чему Жорж мог любоваться своей половиной как бы на расстоянии, если это можно назвать расстоянием. Сейчас он чувствовал нечто общее, точнее, обоюдное в их настроении, и дело не только в том, что покупка не состоялась. Не только в том, что он такой, оказывается, неуклюжий, что ни один из костюмов, представленных в широком ассортименте, не подошел. Может быть, впервые он и она задумались о причине его нескладности? О том, может быть, что эта нескладность, как, впрочем, и любая несуразность, из тех, которые сопутствуют семейной жизни (как без этого?), оказывается, устранима? Что, выходит, внутреннее состояние творит и внешний облик? Что молодость — разумеется, как они об этом забыли! — была так красива, и что она отнюдь не кончилась? Что — какие они глупые, если рутина обыденности съедает радости, которые дарит удивление? Что еще не все потеряно?..