— Не всегда. Я не знаю, что Ари сделала с тобой. Я знаю, что произошло. Я знаю, что на меня это так бы не подействовало, — они уже могли это обсуждать. Но обсуждали редко. — Она могла бы реструктурировать меня. Она была хорошим специалистом. Но она не могла бы это сделать в отношении тебя.
— Ей и так много удалось. — Это причиняло боль. Особенно в этот вечер. Ему захотелось сменить тему.
— Она не смогла бы. Потому что твой психотип не укладывается в одну книгу. Ты слишком сложен. Ты можешь меняться. А мне к переменам надо относиться с большой осторожностью. Я могу видеть свое сознание изнутри. Оно очень простое. Делится на отсеки. А вот у тебя — сплошные бутылки Клейна.
— Господи, — фыркнул Джастин.
— Я — пьян.
— Мы оба пьяные. — Он наклонился вперед и положил руку на плечо Гранта. — Мы оба устроены по Клейну. И поэтому мы вернулись туда, откуда стартовали, и я готов спорить, что мой психотип не сложнее твоего. Ты хочешь заняться этим?
— Я… — Грант прищурился. — Хочешь пример? Мое сердце дает сбой. Это приводит меня в страшное замешательство. Это тот самый страх перед инспектором. Я не хочу делать это, потому что не считаю разумным вносить путаницу в твой мозг; а я внутри себя подпрыгиваю, как будто это приказ.
— Проклятье, я ненавижу, когда ты анализируешь самого себя. Ты не хочешь ввязываться в дело, потому что не знаешь, когда подслушивает служба безопасности; а тут замешано что-то, и ты — хорошо воспитан. Все твои глубокие структуры просто описывают то же самое, что я чувствую.
— Нет. — Грант поднял палец. Серьезен. Чуть не икнул. — Глубокая причина нашего различия: Эндо… эндо… дьявол! Действие гормонов при обучении влияет на химический состав крови. Иногда адреналин повышается, иногда понижается, иногда происходят другие вещи. Разнообразие — в случайном окружении. Ты помнишь, что некоторые вещи правильные, некоторые неверные, некоторые легкие, некоторые тяжелые. Мы… — он опять чуть не икнул, -… с колыбели связаны с катафориком. А это вещество выравнивает любые пороги лучше, чем кто угодно в природе. Это означает — нет оттенков в нашей исходной логической постановке. Все совершенно определенное. Мы можем доверять тому, что нам дали. А ты строишь свой психотип посредством своих ощущений. Посредством естественных катафориков. Приобретаешь информацию посредством лент, но психотип — посредством чувств. То, что ты усваиваешь, увидев или услышав — совершенно случайно. Ты учишься находить среднее в потоке информации, поскольку ты знаешь, что могут быть колебания. А у нас имеются эксперты, выделяющие все логические несовместимости. Мы можем разобраться в каждом детали; мы должны, это показывает именно то, как мы работаем. Поэтому нам так здорово удается разглядеть специфические детали. Поэтому мы быстрее решаем некоторые проблемы, которые тебе даже не удержать в голове. Мы входим в состояние обучения без наркотиков, а наши ранние воспоминания происходят не на гормональном уровне: для нас правда не имеет оттенков. Ты берешь среднее значение, работаешь с памятью, умеющей различить тысячу оттенков, и тебе лучше удается усреднение оттенков, чем запоминание того, что в действительности произошло, так тебе удается обработать информацию, поступающую быстро и со всех сторон. И именно в этом наше слабое место. Ты можешь вырасти, держа в голове две противоречащие друг другу концепции, и верить в обе, потому что твое восприятие подвижно. Я так не могу.
— О, мы снова возвращаемся назад! Черт возьми, ты работаешь так же, как и я. И ты забываешь свою карточку-ключ чаще, чем я.
— Потому что я обдумываю что-нибудь другое.
— И я так же. Совершенно нормально.
— Потому что у меня, как и у тебя, срабатывает рефлекс перегрузки: я могу выполнить действия, которые являются чисто автоматическими. Но я общаюсь с людьми, я редко впитываю ленты, и у меня два уровня обработки информации. Высший уровень я освоил в реальном мире; обучение через эндокринную систему. Нижний, в котором располагаются мои реакции, прост, ужасно прост и безж… безжалостно логичен. Эйзи — это и человек, у которого нет обязанностей. У него в основе логика, а сверху случайность. А у тебя наоборот. У тебя вначале случайность.
— У меня?
— Да. По отношению к чему угодно.
— И к Эмори?!
— Ты проводишь исследования в этом направлении потому, что катафорики фиксируют так глубоко проложенные пути и действуют по линии наименьшего сопротивления, и они образуют такую устойчивую структуру, это подключает эндо… эн… до… кринную систему по принципам Павлова так, как опыт сам по себе не сможет. На любое исследование, которое поддерживает теории Эмори, найдется другое, поддерживающее теорию Гауптмана-Поли.
— Гауптман был теоретиком общественных отношений, который хотел, чтобы его научные результаты поддерживали его политику.
— Ну, а кем же была Эмори?
Грант прищурился и вдохнул воздуха.
— Эмори спрашивала нас.
Гауптман заставлял своих объектов общаться с людьми, пока они не начинали понимать, что именно он хочет услышать от них. И что они должны подтвердить. А эйзи всегда хочет сделать приятное своему Инспектору.
— О, это ерунда, Грант. То же делала и Эмори.
— Но Эмори была права. А Гауптман ошибался. В этом разница.
— Лента влияет на то, как реагирует твоя эндокринная система. Дай мне достаточно лент, и мой возраст изменится. И мой пульс будет биться так же, как и твой.
— Я — замечательный разработчик чертовых лент. Когда в возрасте Страссена я буду намного лучше. Я изучу всю эту эндокринологию. Поэтому некоторых из пожилые эйзи становятся больше похожими на рожденных людей. Поэтому некоторые из нас становятся настоящими пустышками. Именно поэтому у старых эйзи больше проблем. Второе крыло становится ужасно — ужасно занятым полным загоном омоложенных старцев.
Джастин был шокирован. Существовали слова, которые персонал намеренно избегал произносить. Рожденные люди. Старики. Загон. Всегда говорили граждане, эйзи, Город. Грант определенно пьян.
— Еще посмотрим, имеет ли значение, — сказал Джастин, — что ела на завтрак Ари Эмори в день двадцатилетия, белую рыбу или ветчину.
— Я не говорил, что считаю, что Проект сработает. Я говорю, что думаю, что Эмори права в том, кем являются эйзи. Она не собиралась изобретать их. Им просто были нужны люди. Срочно. Поэтому и растили их с колыбели с лентой. Действительно полезный случай. Теперь мы эко… экономичны.
Теперь — снова как прежде?
— Дьявольщина.
— Я не сказал, что возражаю, сир. Нас уже больше, чем вас. Скоро мы построим фермы, где людей будут выращивать, как овощи, и они смогут общаться с себе подобными. И их будет полезно ограничить.
— Пошел ты к черту!
Грант рассмеялся. Он смеялся. Наполовину из-за того, что они уже спорили десяток раз, наполовину из-за того, что Грант хотел подразнить его. Но, наконец, появилась перспектива. Дело заключалось только в развороте памяти. Сделанного не воротишь. Не было способа добыть из архива те проклятые шантажирующие ленты, поскольку они принадлежали Ари, а Арии была священна. Но он научился смиряться с перспективой, что все это в один прекрасный день появится в вечерних новостях.
Или с тем, что никакие условия не соблюдаются бесконечно.
Джордан убил умирающую женщину по причинам, которые все равно, благодаря Проекту, окажутся сохраненными — если Проект сработает. Если он сработает, любая скрытая деталь личной жизни Ари приобретет научную ценность.
Если он в какой-то степени сработает, и Проект станет известен общественности, существовал шанс, что Джордан добьется повторного слушания и возможного освобождения, скажем, на Фаргон — через двадцать лет или около того. Что будет означать, что все те люди, которые сговорились скрыть то, что сделала Ари, и все центристы, которым угрожало потенциальное раскрытие связей с радикальным подпольем, станут противиться этому. Снова ряд репутаций окажется под угрозой. Мерино и аболиционисты. Корэйн. Жиро Най. Резьюн. Департамент Обороны со всеми его секретами. Можно рассчитывать на справедливость суда, но нельзя ее найти среди политических дельцов, засадивших Джордана туда, где он сейчас. Стены секретности абсолютно непроницаемы: надо заставить молчать человека, которого они больше не могут контролировать. И его сына — тоже.