Он не осмелился задать этот вопрос прихожанам, которые небольшими группками толпились у церкви и похоже грозили кому-то. Размахивая руками и раздувая щеки, они толковали о том, что делают со всевышним в Мексике и Испании.
Но когда все разошлись по домам, чтобы приняться за рождественские обеды, О'Мера тоже почувствовал, что настало время подкрепиться. Он вышел из церкви и остановился у входа, вознося хвалу всевышнему за то, что к рождеству он послал для детей столь обильный снег. Тут он увидел, как к церкви вместе со своим сынишкой идет миссис Фаррел — самая очаровательная и уважаемая в приходе женщина. Лицо миссис Фаррел выражало непреклонность и отчаяние; она так спешила, что ее пятилетний сынишка, которого она крепко держала за руку, едва поспевал за ней бегом. Временами малыш, который тянул за собой большие красные санки, делал попытки остановиться, тогда мать дергала его за руку, словно набитый тряпьем куль, ноги малыша отрывались от земли, и он начинал хныкать: «Ох, мамочка, ох, мамочка, отпусти». Его красный теплый костюмчик был весь в снегу.
— Веселового вам рождества, миссис Фаррел, — встретил ее О'Мера. А потом обратился к малышу. — Почему это ты такой надутый в праздник? Что случилось, сынок?
— Ничего себе — веселое рождество, куда уж больше, мистер О'Мера, — торопливо заговорила женщина.
Раньше она не обращала внимания на смотрителя и при встрече с ним лишь кивала ему головой. Сейчас она была так зла, что и подавно не хотела с ним разговаривать.
— Где отец Горман? — спросила она требовательно.
— Наверное, все еще в полицейском участке.
— В полицейском участке! Спаси нас боже! Ты слышал это, Джимми? — воскликнула она и так дернула малыша за руку, что тот, описав дугу, выскочил у нее из-за спины, откуда с любопытством глядел на О'Меру. Малыш убрал со лба клок спутанных волос и уставился на О'Меру. — О господи, какой ужас! — произнесла миссис Фаррел. — Что же мне теперь делать?
— В чем дело, миссис Фаррел?
— Я ни-и-чего не сделал, — произнес малыш. — Я шел сюда облатно. Честно говолю, мистел.
— Мистер О'Мера, — начала женщина, словно опускалась с огромнейших высот до уровня незначительного и простоватого старика, — может быть, вы сможете нам помочь. Загляните в санки!
О'Мера заметил, что в санках лежит что-то завернутое в старое пальто, и, подойдя поближе, он увидел, что это фигурка младенца Иисуса. О'Мера так обрадовался, что не мог произнести ни слова, а только глядел и качал от удивления головой.
— Вернулся! — наконец проговорил он.
— Мне так стыдно, так стыдно, мистер О'Мера! Вы не представляете, какой это для меня удар, — заговорила миссис Фаррел. — Но ребенок сам не знал, что делает. Какой позор! Вы даже себе не представляете. Это я виновата, что не сумела воспитать его. Бог — свидетель, я все делала, чтобы внушить ему уважение к церкви. — И она так рванула ребенка за руку, что тот повалился на колени, не спуская глаз с О'Меры.
Все еще не веря ушам своим, О'Мера спросил:
— Неужто вы хотите сказать, что ваш ребенок сам вынес фигурку из церкви?
— Ну, конечно, он!
— Подумать только. Да, дитя, ты совершил ужасный грех, — произнес О'Мера. — И что это тебя надоумило? — Ой был потрясен и озадачен, но в то же время почувствовал огромное облегчение — ведь фигурка младенца Иисуса вернулась обратно в церковь без большого скандала, — и он ласково опустил руку на голову малыша.
— Все в полядке и не надо ничего говолить! — сердито сказал ребенок матери, стараясь вырваться из ее рук и по-прежнему не спуская глаз с О'Меры, словно чувствуя, что их связывает нечто общее. Потом он поглядел на свои варежки, повертел их в руках, поднял глаза на О'Меру и сказал:
— Все в полядке, мистел? Да?
— Это произошло рано утром. Он поднялся с постели и, должно быть, направился прямо в церковь, взял фигурку и вынес ее на улицу.
— Но что надоумило его?
— Он такой глупый! Говорит, что должен был так сделать.
— Я это сделал, потому что обещал, — проговорил малыш. — Вечелом я сказал богу, что если он сделает так, чтобы мама подалила мне на лождество большие класные санки, то я покатаю его самого-самого пелвого.