— Я люблю тебя, — произнесла она. — Я знала, что полюблю тебя, как только приехала. — По ее щекам текли слезы.
Глядя вслед удаляющейся Джин, которая, входя в дом, что-то сказала швейцару, он вдруг ощутил уже знакомый ему прилив волнующей нежности, но сейчас эта нежность не растекалась мягкой волной. Она пронзила его мгновенной болью.
Он вернулся в таверну и сидел, уставившись в пианино; у него заныло сердце, он повернулся на стуле и оглядел всех этих холеных мужчин и женщин, услышал их уверенные голоса, ленивый смех и вдруг ощутил свое ничтожество. Никогда в жизни не испытывал он такого чувства. С ненавистью он продолжал всматриваться в знакомые лица, и ему казалось, что это они повинны в его слепоте, заслонившей от него то прекрасное и желанное, что было в Джин. Генри не мог усидеть. Он напялил шляпу, вышел. на. улицу и зашагал в сторону дома Конвея.
Снова и снова он мысленно повторял, что поднимется прямо к Конвею и спросит, где Джин. Но когда Генри подошел к дому и, задрав голову, стал вглядываться в освещенные квадраты окон, то оробел. Замешательство Генри еще более усилилось оттого, что он даже не знал, в какой из комнат был Конвей, где его окна. Ему показалось, что он потерял Джин. Генри стал ходить взад и вперед мимо швейцара, убеждая себя, что она вот-вот выбежит из парадного, обовьет его руками, когда увидит, что он стоит и ждет ее возвращения.
Наступила глубокая ночь, но никто не выходил из парадного.
Закончив работу, ушел швейцар. У Генри кончились сигареты, но он боялся покинуть место у входа. Потом из парадного вышли приятели Конвея, два биржевых маклера с двумя громко болтающими девицами; они подозвали такси, забрались в него и укатили. «Она остается. Позволила ему задержать себя. Избить ее за это! Что она о себе воображает?» — пронеслось в голове Генри. Он был настолько зол на нее, что вдруг, почувствовав слабость, вынужден был присесть на край тротуара.
Было почти четыре часа утра, когда он увидел выходящую из парадного Джин. Он отошел шагов на десять и обернулся — она стояла на тротуаре и глядела на дом, из которого вышла. _
— Джин! — позвал он и бросился к ней. Когда Джин обернулась и он увидел, что она ничуть не взволнована встречей, а держится гордо и независимо, ему захотелось схватить ее и сильно встряхнуть. — Я так долго ждал тебя, — выдавил он. — Что ты там делала? Все уже разбрелись по домам.
— Разве? — произнесла она.
— Значит, ты осталась с ним! — закричал он. — Как проститутка!
Она отвела руку и наотмашь ударила его по лицу. Потом на шаг отошла и смерила его презрительным, оценивающим взглядом. Она вдруг расхохоталась.
— Убирайся. Катись к своему пианино, — сказала она.
— Ну, ладно, погоди, я тебе покажу, — бормотал он. — Я вам всем покажу. — Он стоял и глядел ей вслед, а она шла по улице, горделиво покачивая бедрами.
Мистер и миссис Фербенкс
В яркий солнечный полдень миссис Фербенкс и ее муж прогуливались в парке. Прошел всего один год со дня их супружества. Миниатюрная, со взбитыми светлыми волосами, прикрытыми маленькой, одетой набок фетровой шляпкой, она двигалась короткими, легкими шажками. Ее тонкий, выглядевший, как мальчик, муж казался рядом с ней очень высоким. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, словно их объединяла какая-то тайна, которая вынуждала их хранить молчание и чуть-чуть страшиться чего-то, но постепенно выражение беспокойной досады легло на пухленькое и нежное лицо миссис Фербенкс. Время от времени она поглядывала вверх на своего мужа, не понимая, то ли расстраиваться ей, то ли радоваться его бьющему через край чувству. Он выглядел так, словно ему всю жизнь предстояло широко шагать в лучах солнца с расплывшимся в улыбке лицом.
— Не понимаю, почему ты так радуешься. Разве раньше ты не был счастлив? — неожиданно спросила она.
— Конечно, был! И сейчас все идет прекрасно, — ответил он.
— Но все же было бы лучше, если бы все осталось по-прежнему, — сказала она. — Я не хочу стареть.
— Зачем тебе стареть? — сказал он, доверительно наклонившись к ней, словно она была маленькая девочка и не совсем понимала, чего она хочет. — Подожди немного. Ты просто подожди, пока не привыкнешь к этой мысли, и тогда поймешь, что я имею в виду.
— Ну, тогда скажи, почему ты так радуешься?
— Сам не знаю. Просто от одной этой мысли я чувствую себя невероятно щедрым и богатым — готов петь от счастья! — улыбаясь, сказал он.
— Весьма тебе признательна, — сказала она вызывающе. — Собственно, тебе нечего терять. Ты не будешь выглядеть такой кикиморой, как я.
— Ты бы сейчас на себя поглядела, Элен! — искренне произнес он. — Твое личико такое нежное и румяное, ты вся цветешь, а твоя шейка и плечики еще больше округлились. Ты просто красавица, Элен.
— Но я боюсь, Билл!
— Зачем бояться? Это случалось во все времена, так ведь? И происходит почти со всеми женщинами.
— Знаю. Но я такая трусиха, поверь мне. У меня нет терпения. Мне будет очень страшно, — сказала она, еще сильнее повисая на его руке.
И действительно, ее обуревал какой-то страх, глубокая тревога и любопытство к тому, что происходило у нее под сердцем. Она сбоку взглянула на продолговатый профиль Билла и улыбнулась — его лицо сияло такой нежной гордостью. «Я совсем не готова к этому, — думала она, — мы ведь не ожидали этого. А теперь все изменится. То, к чему мы. привыкли стремиться, пройдет
а: мимо нас». Некоторое время она шла, закрыв глаза, прижавшись к мужу, и чувствовала, как крепко сжимает он ее кисть, словно боясь потерять ее. Открыв глаза, она оглядела парк, утопающий в жарком солнечном свете, и совсем по-детски улыбнулась своему мужу. Так, улыбаясь друг другу, они шли по дорожке, и миссис Фербенкс было интересно, замечают ли прохожие то, что увидел в ней Билл.
Они шли мимо скамейки, на которой сидел старик с круглым и таким красным лицом, будто вся кровь прилила к его голове. От его усталого тела на скамейку падала тень. Он был без шляпы, и солнце поблескивало на всклокоченных седых прядях у висков. Подметка одного башмака была перевязана куском бечевки. Он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку скамейки и походил на нищего, у которого уже нет сил просить подаяние даже глазами. Взглянув на старика, миссис Фербенкс тотчас позабыла свою досаду и тревогу. Она остановилась, намереваясь подать милостыню этому усталому, обносившемуся человеку.
— Я хочу дать ему что-нибудь, — сказала она, нетерпеливо взглянув на мужа.
— Ну, что ж, дай, — согласился он. — Только ты не сможешь подать всем этим бродягам и бездельникам.
— Он выглядит таким усталым и измученным, а солнце такое жаркое, — сказала она. Улыбаясь, она стала рыться в сумочке, совершенно уверенная, что Билл согласится на любой ее поступок, лишь бы она чувствовала себя счастливой. Она достала из сумочки двадцатипятицентовую монету, подошла к скамейке и сказала старику: — Пожалуйста, возьмите. — Она широко улыбалась, будучи весьма довольна собой.
Резко подняв голову, старик открыл глаза и посмотрел на протянутую к нему руку. У него были светлоголубые, слезящиеся глаза, и когда он увидел, что она предлагает ему деньги, он не улыбнулся, даже не раскрыл рта, но лишь посмотрел на нее в упор с выражением скромного достоинства и отвернулся.
— О, простите меня, простите, пожалуйста, — произнесла она, отдернув руку.
Но старик лишь кивнул головой, и она подошла к мужу, взяла его за руку и постаралась быстрее увести его прочь.
ss
— Я чувствую себя ужасно, это отвратительно, Билл, — сказала она Биллу. Ее лицо залила краска стыда. — Несчастный старик, он совсем не попрошайка, а я оскорбила его, как грубая и глупая баба. — Миссис Фербенкс испытывала чувство крайнего унижения; ее гордость была уязвлена, она совсем пала духом. Она даже не осмеливалась глядеть по сторонам. — Только ненормальный человек мог поступить так, как я, — произнесла она. — Какой ужас! Я так унизила его.