— Как у вас хозяйство-то? — спросил Калистрат Ефимыч.
— Плохо.
— Чего так?
— Офицера поселили — жрет многа. Все птицу любит. То и дело полевать ходи. Торговать Семен хотел — люди в городе новые — не верют. Доходы у нас знашь каки!.. Белянка отелилась, а молока дает мало — сглазили, што ли. Прямо руки опускаются, беда!..
— Подати опять, бают, в закон вошли.
— Моченьки нет. С четырнадцатого года, грит, плати — и никаких. А где таки деньги найдешь?
— Трудно.
— Я и говорю…
Томительно вздохнула Настасья Максимовна. Оглянулся на нее Калистрат Ефимыч и, поспешно вставая с лавки, спросил:
— Ты зачем пришел?
Дмитрий надел и снял фуражку, подернулись быстрые, как у зверя, глаза.
— За тобой…
— Ну?..
— Буде дом срамить. Аида к себе. Чо тут со шпаной-то вязаться? И Настасья пусть идет… коли што… — И, разевая широкий и серый, как шинель, рот, заговорил беспокойно: — Иди!.. Смеются поселком-то — в разбойники, грит, и душегубы! У нас семья, слава богу!..
Тихо пахло в избе хлебами. Тяжело, свободно лежало на широких лавках оранжево-золотистое солнце.
Калистрат Ефимыч, стягивая, слипая слова, как смолой, сказал:
— Зря. Не пойду. Живите одни.
Дмитрий озлобленно мотнул головой, громко стуча сапогами, подошел к дверям тушить цигарку. Задевая порог, вошел рыжебородый Наумыч.
— Здорово живете. Пойдем, Митьша. Как ты есть, так я тебя и заарестую… Никаких.
— Куда?
— В штабу. Там тебя судить будут.
Дмитрий скинул фуражку и закричал:
— Не желаю я судиться! Не признаю я вашева правительства! Какой суд?
— А там тебе скажут. Айда! Ты не ори, у нас мужики веселые, может, простят.
XXVIII
На хомутах сидели мужики. Были у них тускло-зеленые, как кочки в сограх, лица. Остер, точно осока, неуловим взгляд.
Все те же шкуры на жердях. Пахло в амбаре конским потом.
Никитин спросил:
— Как имя?
— Дмитрий Смолин, — быстро, по-солдатски отвечал Дмитрий. — Поселка Талицы, Алейской волости. А только я тово…
— После. Товарищ Микеша, в чем обвиняете? Серб отделился от синевато-зеленого простенка.
Была на нем розовая узорная рубаха, за поясом торчала ручная бомба. Мужики заулыбались. Он, точно притворно делая злое лицо, заговорил:
— Убил!.. Такой аршин, малэнкой! Убил! Дэнга сорро ррублей, починел воррота!.. Такой сволочь — дран!.. Я эст кончил.
Мужики захохотали.
— Оратель!..
— Кончил!..
Серб наклонился и, точно уминая что руками, сказал с усилием:
— Стрелять! Такой дран…
Угловатые челюсти Дмитрия опотели. Рука сорвалась, побежала по телу к козырьку. Побежали ноги около закрома.
— Товарищи!.. Братцы!.. Не я ведь, брат это, Семен!.. Я ведь говорил: отдай деньги-то!.. Тут, хоть вам, ну! Не хочет!.. А я что же! Восподи!
Никитин, не глядя на него, сказал:
— Ваше слово, гражданин Смолин.
Дмитрий замолчал. Обшлага опотели, и он, поддернув рукава кверху, сел на закром. Ноги же продолжали бежать.
— Гражданин Смолин, ничего? Ваше слово…
Дмитрий бессильно шевельнул широкими, точно разваленными челюстями. Мужики отвернулись от него, как от дурного запаха.
Натруженным голосом сказал Калистрат Ефимыч:
— А ты, Микитин, мне сказать дай. Вишь, закоптили человека.
Мужики кашлянули, харкнули, согласились.
— Говори, Листрат Ефимыч!
Неослабные, тенью зашли его глаза. Тело большое и черное, как весенние земли, оттолкнуло лавку. Протянул к мужикам волосатые, твердые руки. Голос нутряной, зыбью по телам идущий.
— Сын ведь! Небось думаете — брехать буду? Не поверите… Не убивал, говорю: не убивал! На душу греха не берите! Другой убил, а не этот!.. Мне что! Не люблю я их, ушел от них — душу замуслили!.. А зря человека зачем убивать, православные?
Здесь пискливо, не по-человечески, залился Дмитрий. Тычась мокрым, опухшим лицом в синюю тьму, близ стола, пищал он неразборчиво. Только выхлестывались, как камни в потоке, слова:
— Ваша благородие… ваша благородие…
Никитин посмотрел на мужиков:
— А ты выйди, Калистрат Ефимыч.
Черный и холодный голос как зимние воды. И лед — далекие волосатые глаза Калистрата Ефилыча.
— Не пойду! Хочу я знать, кто моего сына убьет.
Как проснувшись, взвизгнул Дмитрий.
— Батя!
Соболезнуя, сказал кто-то из угла:
— Не оживет!..
Вышли за дверь. У телеги посовещался штаб. По бумаге прочел Никитин. Холодный и жестокий клок бумаги как кусок замороженного снега. Злые и насупленные коричневые стены амбара.
«По приказу временного штаба революционных войск… за предательсгвенное убийство борцов революции… высшей мере наказания — расстрелу».
Отопрелые, скользкие Дмитриевы руки. Грудь опухшая. Точно скидывая грязь, трясутся колени.
— Эх, трус! — сказал мужик с винтовкой. — Держись! Скотина при смерти и та не мокнет. — И, протягивая ковш самогонки, добавил: — Пей — крепче будешь!..
Никитин, дотрагиваясь горячей длинной рукой до поясницы Калистрата Ефимыча, огустело сказал:
— Не томись, Ефимыч! Нельзя иначе.
Как лемех в черной земле, блестели у того зубы. Завило желтым ветром черную длинную бороду; голос завило петлей предсмертной:
— Знаю!.. Я тебе помешал, сына-то пошто угоняшь? Не уйду я от тебя, понял? Убей ты меня сразу — куда ведешь?
— Не томись.
— Убей, говорю, сразу! На свою голову меня держишь! Отпусти!.. Жалко ведь — сы-ын!..
Желтая, широкая, как осина, шинель. А тело из нее растет выше, тянется глаз неодолимый, глубокий, как тайга.
— Не знаю, зачем он пришел. Не приходил бы! Кто-то убил, в ответ надо убить. Убьем!
Отгибая, отламывая сучья, напролом, как сохатый, уходил Калистрат Ефимыч. Желтая звенела под ногой земля, еще сильнее звенело сердце.
— На свою гибель!.. не пускашь!..
— Не могу!
Вытянулся, засох, вырастая из зеленой шинели Никитин. Тоскливая вздыхала земля — запахами горькими, чужими. Желтой лисицей шмыгнул, шевельнув кусты, ветер.
Вдруг схватил сук сосновый, подломившийся, оторвал, с силой ударил по кусту. И еще, еще.
Тихо хряпая, отлетали, вонзались в землю острые щепы. Переломился сук, из средины волной опала полевая пыль. Выпрямил Никитин сухую спину и ровной походкой пошел к амбару.
— Постановление исполнено?
Мужики, сплевывая, играли в карты. Рыжебородый доиграл банк и, тасуя карты, отвечал:
— Ето обязательно!
И, подымая колоду для снимки, спросил:
— Тебе сдавать, Мики. ин?
— Нет.
— Ладно… Вот ба-анк!.. Четыре керенки! Но, кто?
XXIX
Беспокойно пели камнем твердые глаза людей — камнем в ветрах и вьюгах. Огромные, жирные туши гор дымились на солнце.
Рыжебородый Наумыч говорил:
— Кыргызья, братаны, сгоняется — тьма!.. За неделю съехались… Праздник будет однако!
Из-за долин, из-за Тарбагатайских гор текли в котловину Копай киргизы.
А с другой стороны: из тайги, черни, с долин — новоселы, кержаки-старожилы.
Среди фургонов, рыдванов и телег, как огромный подсолнечник, плавал Наумыч. Выпачканы дегтем полы азяма и шаровары.
— Байга, братаны, на покров назначается. Жи-ва-а!.. До покрова неделя — собирайся!
Сладко резали грузные телеги жирную и мягкую, как кулич, землю. Вяло, как пьяные, играя крупами, топтали сытые лошади горные тропы.
Словно золото звенели тропы, словно золото звенели кусты.
— Едешь, Листрат Ефимыч? — спросил ласково рыжебородый.
— Поеду.
Рыжебородый оперся грудью о телегу, сказал протяжно:
— А ты поезжай, може, и сгодишься.