— Да ладно, не целоваться же нам с тобой. Пей и пой, чертяка!
Казимир Сулис схватил полный бокал и запел во все горло, мощным и в то же время дребезжащим голосом:
О боже правый!
Как черны Дакийские глаза,
Как будто в них отражены
И полночь и гроза…
— Ах, Сулис, здорово поешь! — сказал Помаред. — За твое здоровье!
— За здоровье молодых! — ответил певец. — Пусть то, что свяжется, вовек не развяжется!
— Вот это правильно!
Сулис раскачивался перед очагом. У него было продолговатое, немного лошадиное лицо, очень густые усы, венец полуседых волос обрамлял его лысину наподобие монашеской тонзуры Подвыпив, он расходился, н его было трудно унять. Он проворно скинул тяжелые сабо и остался в толстых валяных носках Затем он выпрямился во весь рост и затянул торжественно:
Вас, родные хижины,
Я увижу вновь.
Горы Пиренейские,
Вечная любовь!
Все подхватили вполголоса:
Вечная любовь!
Затем Казимир завел шуточную песню, пританцовывая и помахивая в такт указательным пальцем:
У папаши сохранился
Зуб единственный во рту.
Он качается от ветра,
Словно пьяный на мосту.
У папаши и мамаши
На двоих два корешка.
И качаются от ветра
Два испытанных дружка.
— Казимир, спой «Мускатную розу», — попросил Бертран.
— А ну, Казимир, спой-ка нам «Свадьбу блохи»! — сказал Помаред.
— «Рыбацкую», — предложил кто-то.
— «Короля Арагонского», — вставил другой
И Казимир спел песню о том, как король Педро Арагонский отправился в Мюрэ, чтобы сражаться вместе с графом Тулузским против Симона де Монфора. У короля были серебряные латы и золотой шлем, и женщины умирали от любви к нему. На рассвете он прибыл к воротам Мюрэ. Симон де Монфор и крестоносцы, как волки, набросились на него.
Труверы, плачьте, и рыдайте, дамы!
Сражен король, защищавший Тулузу.
Лежит он на лугу цветущем,
И для него окончен бой навеки…
Все внимали дребезжащим, низким звукам песни. Женщины опускали голову. В пальцах мужчин гасли забитые сигареты. Пламя очага осело. Под котлами возвышалась огромная куча тлеющих углей и золы. Испарения и дым застилали потолочные балки. Приближалась ночь.
Бестеги склонился над столом. Теперь он казался мне очень старым. Вместо знакомого сухопарого горца без возраста я видел седого и очень усталого человека, напоминающего тех старцев, что дремлют на скамье у дома, под виноградными лозами, опершись подбородком на суковатую палку. В нем одном воплотились в эти минуты оторванность и заброшенность его родной деревни. Свадьба Розы и Бертрана будет, наверное, последней в этом селении. После них уж некому тут жениться… Белые дома дрожали в сумеречных водах на дне озера.
Я решил было в тот же вечер вернуться к себе. Но в последнюю минуту Бестеги предложил мне переночевать у него. Я понял, как тяжко ему было толкнуть дверь своего дома и оказаться одному в пустой кухне перед погасшим очагом. Он найдет на столе краюху хлеба и старое, сморщенное яблоко. На него пахнет сыростью, сажей, прокисшим молоком В холодном дымоходе будет посвистывать ветер И из темного угла глянут черные глаза бесследно пропавшей жены и зазвучит давний смех мадемуазель Буайе… Бестеги подойдет к нише, он коснется рукой гитары Рамиреса, и она дрогнет под его пальцами, одушевленная таинственной жизнью.
Я согласился остаться у него, и на лице Модеста снова мелькнула улыбка. Сидя допоздна у жаркого огня, мы долго беседовали. Не о прошлом. Я опять попытался представить себе этот край благополучным и процветающим. Пастух возражал мне, но это не остановило моего красноречия. По мановению жезла сеть дорог пересекала горы и бесконечные вереницы грузовиков двигались по ним. Я даже упомянул о нефти — я где-то вычитал, будто d этих местах предполагаются крупные месторождения. Я создавал оросительную сеть на склонах горы и сажал огромные яблоневые сады.
Бестеги качал головой.
— Ну, опять вы за свое… Слова-то вам ничего не стоят…
Он бросил на меня хитрый взгляд.
— Скажите-ка, неужели вы верите в эти россказни? Или вы придумываете все это ради моего удовольствия?
— Да нет же. Вовсе не ради вашего удовольствия. Я действительно верю в это.
— А вы знаете, сколько тут надо денег?
— Эти деньги воздадутся сторицей. Кто знает? Может быть, в Кампасе когда-нибудь откроют даже две школы…
— Две школы! Вы смеетесь! Мы о таком и не мечтали никогда.
— Бедняки боятся мечтать.
Не успел я закончить фразу, как вдруг Модест встал и направился к двери. Мне показалось, что он нетвердо стоял на ногах. А между тем я никогда не видел его пьяным и знал, что он может крепко выпить и не захмелеть. Как видно, он отяжелел от слишком плотного ужина. Он резко распахнул дверь, постоял, раскачиваясь, на пороге и шагнул в темноту. Он прислушивался.
Затем он обернулся.
— Вы ничего не слышали? — спросил он глухо.
— Ничего. Ветер гудит. — Это не ветер.
— Может, кто-то прошел мимо. Казимир Сулис…
— Нет, это не Казимир, — ответил Модест дрогнувшим голосом.
— Так кто же?
— Медведь.
— Медведь? Да полно, Модест. Во-первых, медведя вы бы и не услышали. Вы же знаете, если бы он явился сюда, он не произвел бы ни малейшего шума…
Я подумал, что мы оба пьяны. Я размечтался о новых дорогах и школах, а ему мерещится извечный враг…
Он взглянул на меня с осуждением: «Вы говорите, а не знаете. Медведя вы не видели и не слышали и не можете судить, на что он способен».
Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Я понял, что он обходит вокруг дома. Я услышал его шаги за старыми стенами. Неужели действительно с горы спустился медведь, проснувшийся раньше срока? Все может быть.
Я выбежал из дома. Модест был недалеко. Я увидел его во мраке. Заметив меня, он торопливо сунул за пояс наваху, которую держал в руке.
Другое опасение охватило меня. Не медведь, а человек мог выслеживать нас. Кто-то, кого интересовали мои прогулки по горам и кто, может быть, шел за мной от самого кафе Армандо до селения Кампас. Правда, это было маловероятно. Я давно пристрастился лазить по горам, местные жители привыкли к этому и не обращали на меня внимания.
— Вы что-нибудь заметили?
— Нет, ничего.
— Стало быть, никого и нет.
Модест пожал плечами и вернулся в дом. Он протянул к огню свои длинные ноги и начал скручивать сигарету. Из щели под дверью пробивался ветер. То был не медведь, не человек, то был лишь ветер. Его монотонное, привычное гудение навевало сон.
Вскоре после этого мне сообщили о прибытии новой группы подпольщиков. Встреча должна была состояться у Армандо. Я решил, что сначала поведу их в Кампас, а там будет видно.
Приближаясь к дому Модеста, я вовсе не представлял себе, что готовит нам это влажное утро, в котором сверкали слезы зимы и зеленели весенние почки.
Жанна-Хуанита… В моих ушах звучит живой, насмешливый голос Пилар: «Сеньор учитель, позвольте представить вам сеньориту Хуаниту…»
Я думаю о Хуаните, стараюсь восстановить в памяти черты ее лица. Она опирается на мою руку, и пальцы ее наливаются тяжестью. По ее просьбе я называю места, где проходим, и объясняю, куда ведут тропинки. Я показываю ей дорогу в Испанию. Дороги, собственно, нет. Есть лишь моя рука, протянутая к завесе тумана и к скалистой стене. Где-то за ней на дальнем конце неведомого прохода лежит Испания. Там сияет южное солнце.
Хуанита опирается о мое плечо. С ее губ слетают невнятные слова. Ей холодно. Густая мгла оседает влажными следами на ее висках. Посеребренные изморосью прядя обрамляют ее юное лицо. Черный блеск се глаз туманит поволока. Сколько ей лет? Молода ли она? А может быть, это женщина из далекого прошлого, ожившая в глубинах памяти?