Сергею вспомнилось бледное личико беспризорного паренька, измученного голодом и холодом, шныряющего по мусорникам в поисках еды. И тот случай с крысами… Он возвращался домой, заняв очередь за сахаром. А когда влетел в комнатку, где они ютились в сыром и темном подвале, крысы уже влезли в детскую коляску, где лежал его младший братишка.
Он снова вздрогнул. Это воспоминание вызвало в памяти события недавнего прошлого: перед глазами явственно стояли товарищи по плену. Он вспомнил, как они вечерами охотились на крыс в бараках.
Треблинка! Лагерь смерти на западном берегу Буга, на восток от Варшавы, среди песков, болот и сосен… Пески исключают болота. Сосны, кстати, тоже. Белый песчаный карьер, лагерь помер один, так называемый дисциплинарный лагерь. Треблинка! Смерть на выбор, научно обоснованная, вычисленная с дьявольской точностью. Единственное право — право на деградацию человеческого «я», тела и разума, до полного физического и морального истощения, до смерти. Его бросили туда вместе с двумя с половиной тысячами красноармейцев, взятых в плен во время апрельского наступления немцев на Кавказ. С тех пор прошло только семь месяцев. Целая вечность… Немецкие альпийские стрелки и флаг со свастикой на Эльбрусе… А потом — Треблинка. Начало страшного кошмара, бесконечные переклички, пятнадцатичасовая каторжная работа в карьере под ударами дубинок, массовые казни и публичные пытки, голод, жара, изнурение, смерть. За четыре месяца из всех его товарищей осталось всего семь человек — остальных отравили в камерах газом вместе с евреями, расстреляли из пулеметов вместе с поляками, повысили с чехами, закопали живьем с цыганами… И снова работа, издевательства, голод и жара. И вдруг — отъезд в неизвестном направлении. Их, триста или четыреста человек разных национальностей, согнали в несколько вагонов и повезли. Трупы товарищей по несчастью оставались по обе стороны железной дороги. Каждый день, на каждой остановке. И наконец — побег. Десять дней, как он на свободе…
…Это случилось в Верхней Силезии. Эшелон два дня стоял на станции, забитой товарными вагонами, ящиками, мебелью, бочками. Среди пленных прошел слух, что их хотят передать нацистским ученым и хирургам для биохимических экспериментов и вивисекции. Об этом случайно проговорился какой-то пьяный эсэсовец.
Бунт вспыхнул, когда открыли двери для очередной раздачи баланды. Не сговариваясь, бросились они на охрану, разоружили часть эсэсовцев, и начался жестокий неравный бой, бой без милосердия, бой до смерти. С одной стороны — пленные, у которых не осталось никакой надежды, кроме неминуемой смерти; с другой стороны — палачи, озверевшие из-за того, что эти худющие голодные полуживотные неожиданно вышли из повиновения, разрушили не только их планы, но и навлекли на них гнев гестаповского начальства…
Время от времени Сергей топал ногой по доске, чтобы отпугнуть крыс, и снова погружался в воспоминания.
Он тоже бросился в бой вместе со всеми, с единственным желанием убивать или погибнуть, но… Автомат, вырванный из рук эсэсовца, захлебнулся после первой очереди. Остановленный в своем порыве, он смотрел на непригодное теперь оружие, когда груда ящиков, за которыми он стоял, повалилась на него от взрыва гранаты. Его швырнуло на землю, он покатился по платформе и упал между рельсов, под колеса вагона. Оглушенный, он лежал там минуту или две, а потом…
Когда он поверил в свое спасение? Когда дополз до товарного вагона и чудом раскрыл его дверь. Когда интендантский поезд тронулся. Вагон — его движущееся пристанище и укрытие — был набит женским трикотажем, банками консервов, бутылками с вином, галлонами со спиртом, — все, наверное, награбленное в одном из польских городов. Десять дней путешествия за счет рейха. И в то же время это были десять суток безотчетного страха. Те десять дней еды было вдоволь, и он накапливал жизненные силы. Но все это время смерть ходила где-то рядом. Ведь он сразу же понял, что выйти из вагона — один шанс из тысячи. Рано или поздно, как только начнут разгружать вагон, они должны были найти его.
В своем путешествии в никуда он боролся с чувством страха. Колеса выстукивали: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь…» Но в нем росла новая сила, она не могла смириться с логическими выводами и с каждым днем все настойчивее взывала к жизни.
Жизнь, смерть, надежда, уверенность…
Что ж, на конечной станции он бы дорого продал свою жизнь. Во всяком случае, убил хотя бы одного, прежде чем погибнуть самому. Каждая остановка поезда могла оказаться для него последней.
И все-таки чудо свершилось.
Ill
— У этой девушки, дружище, только один недостаток — она влюблена в серьезную музыку… Шопен, Лист, Бер-р-лиоз-з! — Он комично вытянул губы, наклонил голову и закатил глаза. — И Вагнер… Вагнер обязательно! Каждый раз, когда я прихожу к ней, меня часа два непременно угощают каким-нибудь концертом для фортепьяно с оркестром, а я…
— То-то и оно! — перебил его Тентен. — Но после концерта ты-то не остаешься в долгу — угощать ее чем-нибудь похлеще?
— Где там. Мы встречаемся не так-то часто.
— Рассказывай… Я вижу, ты, брат, кое-чему научился у нее, — снова поддразнил его Тентен.
Андре Ведрин пожал плечами и умолк, уткнувшись взглядом во что-то невидимое. Это был красивый высокий парень с правильными чертами бледного удлиненного лица. Черные глаза, каштановые волосы. В свои двадцать четыре года он уже многое изведал в жизни и везде, где только можно, запросто играл роль отчаянного парижского повесы. Военное время требовало от него цинизма, но на самом деле он имел нежную, легко ранимую душу. Он сам считал себя твердым и рассудительным, но в действительности вечно совершал что-то донкихотское и попадал в самые невероятные истории.
К движению Сопротивления он примкнул без особого энтузиазма, но со временем стал ближайшим помощником руководителя организации франтиреров и партизан департамента Пюи-де-Дом.
— Она говорит то же самое, — неожиданно улыбнулся он. — Что через год я стану профессором консерваторий!
— Становись себе на здоровье, а сейчас пропусти стаканчик — и айда на боковую. Проверь, какие перины в этом доме!
Привычным движением Тентен наполнил стаканы: двадцать лет за стойкой — это кое-что значит! Золотистое, прозрачное вино приятно журчало. Тентен закупорил бутылку и нежно поставил ее на стол. Хорошее вино не любит, когда его держат открытым или взбалтывают.
— Нет, я пойду… Надо упаковать саквояж. Завтра утром на поезд. Меня ждут в Лионе.
— Послушай, дружище, ты с ума сошел. Сейчас уже одиннадцать, а точнее, десять минут двенадцатого. Комендантский час начался десять минут назад, а мосье, видите ли, вздумалось совершить вечерний моцион. Нет уж, будешь ночевать здесь! Особенно после сегодняшних событий.
— И все-таки я пойду… Мне просто необходимо…
— Тебе нужен саквояж? Я одолжу тебе свой, и рубашку тоже, и пижаму. Все, что пожелаешь.
— Мне еще надо взять документы…
— Ты…
Его прервал телефонный звонок.
— Прости, я мигом!
Нескладно ступая (он был давним членом клуба тяжеловесов), Тентен направился в столовую, а Андре Ведрин взял со своей тарелки косточку и еще раз обсосал ее. Он чувствовал себя великолепно. «Рагу у Маринетты — чудо кулинарного искусства!»
В маленькой опрятной кухоньке с приятной бело-голубой мебелью было тепло и уютно. «Здесь чувствуешь себя в безопасности. Комната словно создана для спокойной, мирной жизни».
Андре Ведрин улыбнулся, вспомнив о пистолетах и автоматах, спрятанных в подвале кафе в пустой бочке. Хотелось спать, и он утомленно закрыл глаза.
«Счастливчик Тентен. Своим вином он зарабатывает на все необходимое: и еда есть, и выпить найдется — словом, ему завидуют многие. Да это и не удивительно, у него собственный виноградник и кафе. Он — храбрый человек. А его жена? Где теперь она, Маринетта? А-а, поехала к матери в Понтжибо. Пробудет там до завтрашнего вечера…»
Он задремал.
— Эй, Деде! Тебя что, разморило? Это тебя!..