Выбрать главу

И.Акимов, В.Карпенко. На чужом пороге

1

В основу этой повести положен действительный случай, имевший место осенью 1944 года на территории оккупированной фашистами Курляндии.

Бомбардировщики налетали вдруг. Они неторопливо кружили над городом, выбирая цели. Далекий рокот бомб был безобиден. Завалы на улицах убирали быстро, и только однажды трамвай не ходил целый день, за что виновные понесли наказание.

Зениток не было — бомбардировщики подавили их в первые же дни. А «мессершмиттов» осталось мало.

Клены посветлели; после дождя вокруг них на плитах тротуара были наклеены листья. В сумерках поднимался ветер. Обер-лейтенант Томас Краммлих надевал плащ и шел в парк. Узкие улицы петляли, вдруг обрывались на маленьких площадях. Он шел, заложив руки за спину. Сначала до кафе «Ванаг», оттуда сворачивал к рынку и дальше вниз, к реке, мимо ратушной площади и кирки. Улицы были безлюдны — после шести встречались только патрули. Когда Томас возвращался, его провожала луна. Луна была красная, как в родной Баварии.

В парке Томас Краммлих уходил в глушь. Здесь было тихо, скамейки бесшумно выступали из тени на чугунных литых лапах; вокруг стояли сирень и жимолость. Можно было чертить хлыстом узоры на дорожке, и никто не мешал думать.

— Если об этих прогулках пронюхают подпольщики, они ухлопают вас, мой дорогой друг, — сказал ему как-то шеф, начальник контрразведки гауптман Эрнст Дитц. — Добыча для них лакомая. И никакой возни. Расскажите хоть, что вы там делаете?

— Читаю Гёте, — улыбнулся Краммлих.

Он действительно всегда носил с собой карманное издание Гёте — избранные философские статьи, но это было скорее привычкой, чем потребностью. В последний раз он открывал книгу в тот день, когда по дороге в Берлин к нему заглянул Отто. Правая рука Отто была на черной шелковой перевязи. Вечером они устроили пирушку на квартире Краммлиха, пели студенческие песни, и пегий от итальянского загара Отто рассказывал гауптману Дитцу, при каких обстоятельствах коллега Краммлих получил удар рапиры в подбородок. Тонкий шрам шел наискосок через правую щеку и прибавлял лицу ту суровость, которой так недоставало мягкому баварскому сердцу обер-лейтенанта.

Наутро Отто улетел, а меньше чем через месяц Томас Краммлих встретил его фамилию в списке казненных сразу же после неудачного покушения на фюрера[1]. Хайль Гитлер! Говорят, подряд несколько суток беднягу пытало гестапо…

Томас Краммлих не боялся подпольщиков. Правда, ему частенько приходилось их допрашивать, и многие после этого, успешно им разоблаченные, были расстреляны, но, как бы ни был труден случай, Краммлих никогда не прибегал к пыткам. Об этом знало начальство, заглазно называвшее его размазней и слюнтяем, знал об этом и противник, на душевное благородство которого обер-лейтенант не без оснований рассчитывал. В этом вопросе, обычно мягкий и податливый, Краммлих был непоколебим. На иронические замечания гауптмана Дитца он всегда неизменно отвечал одно и то же:

— Я с готовностью выполняю свой долг и не смог бы делать этого лучше, прибегая к жестокости и подлости. Слава богу, этого никто от меня и не требует.

Иногда он ходил в костел, но никогда не молился о личном преуспевании: Краммлих был неудачником и давно примирился с этим. Прослужив шесть лет в армии, приняв участие в четырех кампаниях, он оставался в том же звании, в котором и начинал. Причиной этого были два темных пятна в его личном деле. Одно он получил на Балканах, пробыв несколько дней в плену у партизан. Его удалось обменять; мало того, папаша Краммлих, употребив все свое влияние, добился-таки, что сына не перевели в действующую армию, а оставили в абвере[2], но о карьере теперь можно было забыть. Второе неприятное воспоминание было связано с Англией. Томаса Краммлиха забросили туда в сорок втором, и пять месяцев он затратил на маскировку и акклиматизацию. Все шло отлично, пока из Берлина не дали понять, что пора выполнять задание. Он начал действовать и тут же обнаружил слежку, а затем — сказался опыт в контрразведке — понял, что английской секретной службе известен каждый его шаг. Проявив много изобретательности и мужества, Томас Краммлих бежал и сумел возвратиться в Германию. Естественно, славы ему это не принесло.

Обер-лейтенант Томас Краммлих был меланхоликом и патриотом. Он молился, прося господа ниспослать спасение родине. Впрочем, реальных путей к этому спасению он не видел, а рассуждения о роли маленькой личности, эдакого социального атома, в современном историческом процессе приводили его к выводу, что наивысшая мудрость — плыть по течению и стараться сохранить совесть незапятнанной. Еще он думал, что лучше б ему сидеть где-нибудь в тиши да заниматься изучением философии, но раз уж вышло иначе, он считал, что должен пройти вместе с родиной последний трагический путь и разделить ее судьбу.

Спокойная жизнь обер-лейтенанта Томаса Краммлиха кончилась внезапно. Девятого сентября во время дневного налета стокилограммовая бомба попала в дом, в подвале которого спрятался Томас Краммлих. Очнулся он уже в госпитале. Контузия оказалась не такой тяжелой, как вначале думал главврач, но рваная рана на правом бедре заживала медленно, так что Краммлих в первый раз поднялся с койки только в конце месяца. А уже на следующий день гауптман Дитц увез его из госпиталя на своем «опеле».

Дитц вел машину сам. Старательно объезжал малейшие рытвины на дороге.

— Завтра вы вылетаете в ставку, — говорил он, не глядя на Краммлиха. — На аэродроме я передам вам секретные бумаги. Их вы вручите лично Шелленбергу[3]. Слышите? Никому другому — только в его собственные руки. Иначе нам с вами несдобровать.

— Шелленберг так и остался в гестапо. Я не хотел бы иметь с ним дело, Эрни, — уклончиво сказал Краммлих.

— Будь моя власть, мы бы придумали что-нибудь. Но я только выполняю приказ.

Краммлих кивнул.

— Очевидно, в ставке вам придется пробыть несколько дней — продолжал Дитц. — После этого, если ничего не изменится, вы сможете на две недели съездить к отцу. На выздоровление. Приказ уже подписан, так что с вас причитается…

Напоследок, уже возле самолета, Дитц сказал многозначительно:

— О вас вспомнил бог, Томас. Будьте умницей н распорядитесь отпуском наилучшим образом.

Совет был преподан с типичной казарменной интонацией; можно было подумать, что это капрал, отпуская новобранца в увольнительную, рекомендует ему не теряться и повеселиться всласть. Но Краммлиху в этих словах почудилось нечто иное. Не случайно он не раз их вспоминал в последующие дни.

Поездка сложилась не совсем так, как предполагал Дитц. До Цоссена[4] Краммлих добрался просто, но в убежище Майбах II[5] к Шелленбергу попасть было трудно. У Краммлиха четырежды проверяли документы, отобрали парабеллум, хотели забрать даже палку, но без нее Краммлих пока не мог ходить.

Шелленберг принял его ласково: оказывается, он хорошо знал его отца и даже вел с ним какие-то дела. В разговоре он не жалел комплиментов, но Краммлих все время был настороже, хоть и не подавал виду. «Не сболтнуть бы чего лишнего», — думал он. Рассказывал о настроениях офицерства, солдат, давал характеристики отдельным лицам — Шелленберг знал многих, — все обстоятельно, исчерпывающе. Но каждое слово им контролировалось, и, когда к концу беседы гестаповец понял, что обер-лейтенант не так простодушен, как ему показалось вначале, он уже не скрывал своей досады и простился с Краммлихом подчеркнуто холодно.

«Если бы рейху суждено было просуществовать тысячу лет, а я и Шелленберг были бы бессмертны, я так и служил бы всю тысячу лет в чине обер-лейтенанта», — подумал Краммлих, выходя из кабинета, и усмехнулся.

Здесь его ждал не очень приятный сюрприз. Адъютант Шелленберга вручил ему приказ. Краммлиха временно откомандировывали в распоряжение филиала 1-го отдела абвера в Бельгии. Срок не был указан. Значит, до тех пор, пока не исчезнет надобность в его услугах. «Я был прав, — размышлял Краммлих уже на улице, поджидая возле подъезда комендантскую машину, которая должна была завезти его за вещами, а потом — сразу на аэродром. — Гестапо всегда гестапо. Отборные подлецы и лицемеры. Соболезновать по поводу раны, передавать приветы отцу — и все это в то время, когда знаешь, с минуты на минуту отправишься в срочную командировку. Но ему не удалось меня провести, вон как разозлился напоследок», — мстительно подумал Краммлих.