— Кто? — спросил начальник.
— Свисток, простите, Володин узнал.
— Кто привез?
— Панин.
— Смелый парень.
— Смелый. — Климов поднял голову. — Как же можно было Фалина посылать, раз его бандиты знают?
Начальник заскрипел стулом, что-то переложил на столе, взял карандаш, неожиданно швырнул его в корзину для бумаг и глухо сказал:
— А кого здесь не знают, Василий? Нет таких. Людей всего-то, — он растопырил пальцы, — раз, два и обчелся. Где их взять, людей-то? Сашка был отчаянный парень и умница редкая. На самые опасные задания ходил. Позавчера по его данным мы ликвидировали банду в Марьиной роще. Почище твоего Серого были налетчики.
— А мне Фалин говорил…
— Знаю, — начальник вышел из-за стола и сел на диван в ногах у Фалина. — Знаю, Василий. Он всем одну и ту же сказку рассказывал. Но у него пальцы на правой руке почти полностью парализованы были, и писать он не мог. Стрелять левой рукой научился, а писать нет. А может, и умел, да скрывал, Фалина разве поймешь? Хитрющий мужик.
Начальник рассказывал о Фалине то в прошедшем времени, то как о живом, в настоящем. Говорил медленно, теряя нить, тер голову ладонями и повторял последнее слово.
Климов смотрел на острый профиль Фалина и никак не мог понять, где в таком хрупком теле умещалось столько мужества.
— Настоящий человек Сашка и жил красиво. У Деникина в штабе четыре месяца провел, и люди рассказывали, что он один дивизии стоил. Феликс Эдмундович мне звонил, интересовался, как живет Александр, и привет передавал. У Фалина туберкулез легких в тяжелой форме, потому он такой и худенький. Я, как узнал про болезнь Фалина и про работу в разведке, начал беречь его. В прошлом году мы Сашку лечиться отправили, да разве он лечиться будет? Доктор мне говорил, что безнадежно у Александра с легкими. Он и сам это знал, потому и лез в самые опасные операции. И как почувствовал, что я его от дел потихоньку отстраняю, такой скандал устроил, что в этом кабинете люстра дрожала.
«Я, — говорит, — на задержание жуликов не годен, писать я не могу, только и умею, что шататься по бандитским малинам. Ты, — это он про меня, — не начальник, а близорукий, бесхребетный интеллигент, и тебе противопоказано руководить людьми». Стал про расстановку кадров говорить и Владимира Ильича цитировать, чуть ли не в контрреволюции обвинил.
Я тоже не из бумаги, и меня нахрапом не возьмешь, — начальник поправил подушку под головой Фалина, — выставил я его из кабинета и влепил трое суток домашнего ареста. Он по-военному повернулся и вышел, потом приоткрыл дверь и говорит: «Готовься, через три дня я тебе устрою Варфоломеевскую ночь». Что это за ночь, Василий?
Климов пожал плечами.
— Что-нибудь из истории, наверное.
— Может, и из истории, от этого мне легче не было. Через три дня Сашка явился и доложил, что готов для дальнейшего прохождения службы. Меня его эти военные выражения всегда смущали, а тут он, склонив голову набок, посмотрел на меня. У меня даже сердце сжалось. «Нет, — думаю, — не отступлю. Здесь твердость нужна». Выслушал я его и сухо так сказал: «Хорошо, товарищ Фалин, когда понадобитесь, я вас вызову». Он щелкнул каблуками и говорит: «Я у секретаря подожду». И вышел, я слова вымолвить не успел. Проходит минут тридцать, звонят от Феликса Эдмундовича. Не знаю, что Александр там наговорил, но попало мне крепко. Слова сказать не дали. «Использовать Фалина на самых боевых участках работы. Об исполнении вечером доложить лично Дзержинскому». И бряк трубку. Не успел я пот вытереть, а он уже стоит в кабинете, лицо каменное, смотрит мимо меня, и пенсне, точно полевой бинокль, поблескивает. «Александр Фалин явился по вашему приказанию, товарищ начальник». Вот какой человек Сашка. Больше всего он в людях не любил самокопания и всякие интеллигентные переживания. «Мы — боевой отряд, который не может обходиться без потерь, — говорил он. — Человек бесценен, но его смерть должна только укреплять нашу уверенность в правоте дела, за которое мы боремся, закалять нас, а не размагничивать». В этом наш долг перед погибшим товарищем.
И еще, — начальник хрустнул пальцами, — я одобряю твое бережливое отношение к людям, Василий. Но мне не нравится, что ты разоружаешься.
Климов кашлянул и заерзал в кресле.
— Да, разоружаешься, — повторил начальник. — Ты считаешь, что мы полностью победили и война окончилась. Сражения, мол, ведутся в седле или окопе, а наша сегодняшняя работа — обычная мирная профессия, и человеческие потери должны быть исключены на сто процентов. К сожалению, это далеко не так. Ты не читаешь зарубежные газеты? Знаю, что не читаешь, и я тоже не читаю. Но мне рассказывают товарищи, что пишут о нас буржуи. Мол, в красной России бандитский террор. На улицах валяются трупы, большевики не в силах унять разгул бандитизма, они гниют изнутри. Тебе понятно? Сейчас мы на огневом рубеже. Ты, я, Фалин, твои ребята. Каждый бандитский налет не только потеря для рабочего класса энного количества материальных ценностей, но и политическая акция против Советской власти, подрыв ее престижа.
Из-за того, что ты недооцениваешь важность нашей работы, ты размагничиваешься и внутренне разоружаешься. Становишься не добрым, а добреньким, жалостливым. Лавров и Панин продолжают бой, начатый тобой в семнадцатом году, а раз бой, значит неминуемы потери. — Начальник тяжело перевел дух и продолжал говорить. Климов смотрел на его большое одутловатое лицо, на глубокие морщины у рта и понимал, что начальник убеждает и взбадривает не только его, Климова, но и себя.
— Последнее, Василий. Можно, конечно, взять Серого и всех его молодчиков и поставить к стенке. Можно, да нельзя. Мы провозгласили первое в мире государство рабочих и крестьян и их первую Конституцию. Основной закон надо охранять, строго соблюдать, так как или закон есть, или его нет. Третьего быть не может. Мы должны доказать вину этих махровых бандитов, и поэтому Лавров и Панин там, а Фалин — здесь.
Начальник показал на диван, поднялся и в первый раз посмотрел Климову в лицо.
— Уверен, что ты меня понял, Василий. Мы похороним Александра сейчас, ночью. Похороним тихо, без традиционного залпа и оркестра. Так требуют обстоятельства, и мы обязаны так поступить. Когда у тебя встреча с ребятами?
— В шестнадцать часов, — Климов встал и расправил сутулые плечи.
— Прощайся и уходи. Тебе надо быть в отделе. Запиши мне в календаре адрес, я тоже приду.
Климов поцеловал Фалина в холодный лоб, записал в календаре адрес квартиры на Зубовской и, твердо ступая по вытертому ковру, вышел из кабинета. На улице он опять выпрямился и быстро зашагал по ночной Москве.
«Царя свалили. Беляков расколошматили, неужели серым уступим? Кто он такой, этот бандит с трясущимися руками? Выше держать голову и не размагничиваться! В этом наш долг перед погибшими товарищами. Мой долг перед Александром Фалиным, перед ребятами, погибшими в гражданскую, перед Лавровым и Паниным, которые сейчас там, на той стороне».
Климов взбежал по лестнице, остановился перед своим кабинетом и стал шарить в карманах в поисках ключа. Дверь распахнулась сама, и Климова оглушил громкий, дружный хохот. Ребята расположились полукругом, а в центре сидел на стуле высокий лохматый парень. Он сидел прямо, уверенно расставив ноги, и, оглядывая слушателей серьезными глазами, говорил:
— Они же все — сплошная контра, граждане начальники. Вы спросите у них, зачем им понадобилось золото. Интересно будет послушать. Я кто есть? Пролетариат, — по слогам сказал он. — Когда начальник приехал, я собрался и пошел с ним без разговора. Я скрываю, что опилки мои? — парень указал на холщовые мешочки, стоявшие рядком на столе. — Нет. Сколько буржуев пришло на меня жаловаться? Одиннадцать? Так их на самом деле в два раза больше. Они все здесь, — он постучал пальцем по виску. — Почему, спрашивается, половина не заявила в милицию? Потому что не смогут ответить на вопрос, зачем им понадобилось золото. От моих дел рабочей власти одна польза.
Все опять засмеялись; Конов, сидевший, как герой, за столом Климова, даже схватился за голову, только Зайцев брезгливо поморщился, тряхнул своей коробочкой и отправил в рот очередной леденец.