— Допрос я провел, — сказал Зайцев и, открыв дверь своего кабинета, жестом пригласил Климова войти, — Шленов дал исчерпывающие показания.
— Да куда же ему деваться, — проходя в кабинет, ответил Климов. — Гад, он во всем гад. Теперь небось валит на других, свою шкуру спасает.
— Какой ты правильный, Василий. Как судишь легко. Главное, всегда ты уверен в своей правоте. — Зайцев бросил папку, которую держал в руке, и ударил кулаком по столу.
Климов смотрел на заместителя, открыв рот. Это был первый случай, чтобы Зайцев повысил голос и говорил кому-нибудь «ты».
— А вот не валит на других Шленов, берет всю вину на себя, даже в чем не виноват. И знает, что расстрелять могут, а все берет на себя.
— Так что же, нам теперь его пожалеть и отпустить? — спросил Климов.
— Осудить! Оправдать! Посадить! Отпустить! — закричал Зайцев. — Понять! Понять человека надо. Почему Иван Шленов стал предателем? Почему? Не думал? И думать не хочешь, потому что для тебя он отрезанный ломоть. В тюрьму или к стенке, — Зайцев быстро ходил по кабинету и говорил, будто рубил сплеча. — А я не могу так. Ты не представляешь, что мог бы сидеть на его месте, а я представляю. Ты с первого дня революции шагаешь в ногу, и тебе все ясно. Ты узнал, что Зайцев окончил академию и служил в белой армии, — и Зайцев на мушке. Осталось только спустить крючок. А вот осечка, — он остановился перед Климовым. — Осечка, дорогой товарищ. Зайцев-то не предатель. И меня судить за академию — все равно что судить за форму носа или цвет лица. Я еще не родился, а меня уже ждали в этой чертовой академии. Я с молоком матери всасывал чуждые для тебя идеи, а сейчас мы рядом. А почему? Думаешь, я сразу разобрался, извинился за происхождение и зашагал в ногу? Черта с два. Меня большевики спасли. Настоящие большевики, тебе до них сто лет еще расти и разума набираться.
Климов исподлобья смотрел на Зайцева, чувствовал, что медленно краснеет, и молчал.
— А Шленов? Рабочий человек. Всю жизнь гнул спину и стал предателем. Видеть не можешь? Совесть твоя его видеть не может. Вся его вина до истории с бандой, что был оружейником у Махно. Скрыл он этот факт и попался в лапы Ржавина. Запутал его старик, запугал. Мы с тобой виноваты в этом. Если бы Шленов нас уважал, верил бы нам, верил в большую человеческую справедливость, то ничего бы и не произошло. — Зайцев успокоился и устало провел ладонью по глазам. — Что может быть сложнее и интереснее человеческой судьбы? Возьми Лаврова и Рюмина. Одинаковые семьи, одинаковое воспитание, а Лавров становится комсомольцем и совершает подвиг, Рюмин — вырастает в Цыгана и мечтает о мести. Почему? Люди, люди, вставшие или оказавшиеся на их пути, решили их судьбы и повели за собой.
— Тебя послушать, так человек к собственной судьбе и отношения не имеет. Все, мол, от других зависит, — вставил, наконец, Климов.
— Лавров с Рюминым и зависели, что они в одиннадцать — двенадцать лет понимали? Даже смешно, что я тебе объясняю. Все от вас, от большевиков, зависит. Дорогу вы проложили, теперь на нее людей вытаскивать надо. Много людей рядом топчется, так их не отталкивать, а вытаскивать надо, и каждого отдельно.
— А ты почему в партию не вступаешь? — неожиданно спросил Климов.
Пашка толкнул дверь, но она оказалась заперта. Это был первый случай, чтобы, вернувшись, он не застал Аленку дома. Пашка нагнулся, пошарил под половиком, нашел ключ и открыл дверь. Комната встретила холодно, голые, облезлые стены смотрели как на чужого, и Пашка зябко повел плечами. Куда вдруг смоталась девчонка? Он сунул руки в карманы и засвистел, но сразу сфальшивил, потом часто заморгал глазами и шмыгнул носом.
«Неужели ушла? — подумал Пашка и заглянул под кровать: плетеной корзинки на месте не было. — Ушла. Столько дней сидела здесь, молчала, ждала чего-то, а теперь ушла». Пашка плюнул, но даже плевка не получилось, и он, тускло выругавшись, вытер подбородок и опустился на стул. Девчонка как девчонка, таких двенадцать на дюжину по улице шастает. А любит его. Пашка точно знает, что любит. Другие на деньги его зарились, или пофасонить хотелось, смотрите, мол, какой у меня кавалер: самый фартовый карманник в округе Пашка Америка! А эта — любит. Пашка точно знает.
Он опустил руки между колен и поморщился, словно от физической боли. Кончился Америка. И не сгорел, и не менты повязали, а просто кончился. Когда в подвале рыжий повис на шее у Сержа, Пашка понял, в какую «игру» эта пара играла, закружилась у него голова и дух захватило. А когда Серж, то есть Михаил, посмотрел на Пашку, улыбнулся смущенно, погладил по волосам и сказал: «Извини меня, Павлик», у него аж искры из глаз посыпались. Он вскочил и крикнул: «Убери руки, падла милицейская!» А эти двое смотрят на него жалостливо, словно на щенка, который хочет по-волчьи оскалиться, и улыбаются. Увидел он себя со стороны и кончился, и нету Америки, а есть Пашка, маленький такой, словно и вправду щенок.
Пашка закурил и с тоской оглядел грязную комнату. Он потер лоб, пытаясь вспомнить, какая она была, Аленка. Неожиданно дверь распахнулась, и вошла Аленка, глаза в пол-лица, рот до ушей, самая что ни на есть настоящая Аленка.
— Ждешь? — весело спросила она и закружилась по комнате. — Молодец. — Потом, видимо, заметила, что с Пашкой творится неладное, схватила за волосы, подняла голову и долго смотрела в лицо. — Ты моей записки не читал? — Аленка взяла со стола какой-то листок и снова заглянула в его слепые глаза. — Дурачок. Какой ты дурачок, Павлик. Разве я могу тебя бросить?
Пашка молчал, он ничего не понимал и не чувствовал. Все его силы были сосредоточены лишь на одном: не плакать, только не плакать.
— Давай поднимайся, Павлик, — говорила Аленка, — опоздаем. Остался всего час.
Пашка встал и пошел к дверям. Дорогой он молчал, все пытался понять, зачем он уезжает. На вокзале Аленка бежала впереди, тянула Пашку за руку и говорила:
— Быстрей, Павлик, быстрей. Шестой вагон, десятое и одиннадцатое место.
Они проскочили мимо проводницы и, перешагивая через многочисленные чемоданы и узлы, добрались до своих мест.
Лавров, Панин и Климов молча пожали Пашке руку и продолжали свой разговор.
— Я на филологический пойду, — говорил Лавров, — на французское отделение. В кадровые сыщики у нас Колька собирается, а я — нет. Да и через год все жулики переведутся, а если кто и останется — без меня добьете.
— Это Мишка под свое дезертирство политическую платформу подводит, — перебил друга Панин. — Он известный захребетник, всю жизнь ищет, где полегче. Повесит на стенку именное оружие, которое ему за мои дела дали, и будет до седых волос хвастаться, что когда-то чего-то один раз он не испугался.
— Ты чего надулся? — спросила шепотом Аленка и дернула Пашку за рукав. — Скажи что-нибудь.
— А чего говорить-то? — ответил Пашка.
— Минуточку, бабуся, — громко сказал Панин, останавливая проходившую нищенку, и повернулся к Пашке. — Быстрее, бабусе ждать невмоготу.
Пашка удивленно взглянул на Николая и вынул горсть мелочи.
— Вот чудак, — Панин встал и ловко вывернул все Пашкины карманы. — Все, все выкладывай. Ничего не осталось? Вот и лады, — он протянул все деньги причитающей старухе, — бери, бери, бабуся. У моего друга сегодня день рождения.
— Ты что, ошалел? — воскликнул пришедший в себя Пашка. — Это же мои последние деньги!
Панин вышел в проход и подтолкнул испуганную старушку в спину.
— Топай, топай, бабуся, он шутит. Мой друг страшный шутник, — Панин взял Пашку за локоть, пересадил к окну, сел рядом. — Не твои это деньги, Павлик. Не могу я тебя, родной, с ворованными деньгами, извини за выражение, в Киев привозить. Никак не могу.
Вагон вздрогнул, и Климов стал прощаться, потом выбрался на платформу и встал против окна. Пашка увидел, как к нему подошел худой остроносый мужчина, что-то сказал и встал рядом, а Климов обнял его за плечи.
— Мишка, Зайцев пришел, — зашептал рядом Панин.
— Вижу, не слепой, — тоже шепотом ответил Лавров и замахал рукой.