Тогда я еще не знал его. Мы познакомились значительно позднее, у Елинеков, когда он вместо карандаша держал в руке револьвер и, показывая на меня, говорил:
— Этот меня интересует больше всех.
Сказать по правде, мы оба проявляли интерес друг к другу.
У него был врожденный ум, и от остальных гестаповцев он выгодно отличался тем, что разбирался в людях. В уголовной полиции он мог бы, несомненно, сделать карьеру. Мелкие жулики и убийцы, деклассированные одиночки, наверное, не колеблясь, открывались бы ему: у них одна забота — спасти свою шкуру.
Но политической полиции редко приходится иметь дело со шкурниками. В гестапо хитрость полицейского сталкивается не только с хитростью узника. Ей противостоит сила несравненно большая: убежденность заключенного, мудрость коллектива, к которому он принадлежит. А против этого немногое сделаешь одной хитростью или побоями.
Твердых убеждений у «моего» комиссара не было, как не было их и у всех прочих гестаповцев. А если кое у кого и бывали убеждения, то в сочетании с глупостью, а не с умом, теоретической подготовкой и знанием людей. И если в целом пражское гестапо все же действовало с успехом, то только потому, что наша борьба слишком затянулась и была очень стеснена пространством.
Это были самые тяжелые условия, в каких когда-либо работало подполье. Русские большевики говорили, что гот, кто выдержит два года в подполье, — хороший подпольщик. Но когда им грозил провал в Москве, они могли скрыться в Петроград, а из Петрограда в Одессу: они могли затеряться в городах с многомиллионным населением, где их никто не знал. А у нас была лишь Прага, Прага и еще раз Прага, где тебя знает полгорода и где враг может сосредоточить целую стаю провокаторов. И все же мы держались годы, и есть товарищи, которые почти пять лет живут в подполье, и гестапо до сих пор не смогло добраться до них. Это потому, что мы многому научились. И еще потому, что враг, хотя он силен и жесток, не знает иных методов, кроме уничтожения.
В отделе II-AI три человека считаются особенно жестокими врагами коммунистов и носят черно-бело-красные ленточки «За заслуги в борьбе с внутренним врагом». Это Фридрих, Зандер и «мой» гестаповец, Йозеф Бем. О гитлеровском национал-социализме они распространяются мало. Ровно столько, сколько знают о нем. Они борются не за политическую идею, а за самих себя. Каждый на свой лад.
Зандер — тщедушный человек с разлившейся желчью. Он лучше других умеет пользоваться полицейскими приемами, но еще лучше разбирается в финансовых операциях. Однажды его перевели из Праги в Берлин, но через несколько месяцев он выклянчил перевод на прежнее место. Служба в столице Третьей империи была для него понижением и крупным убытком. У колониального чиновника в дебрях Африки или в Праге больше власти, чем в метрополии, и больше возможности пополнить свой банковский счет. Зандер усерден и часто, чтобы показать свое рвение, допрашивает даже в обеденное время. Это ему нужно, чтобы прикрыть еще большее рвение к собственной наживе. Горе тому, кто попадется в его руки, но еще большее горе тому, у кого дома есть сберегательная книжка или ценные бумаги. Он должен умереть в кратчайший срок, ибо сберегательные книжки и ценные бумаги — это страсть Зандера. Он считается самым способным из гестаповцев… по этой части. (В отличие от него его чешский помощник и переводчик Смола являет собой тип грабителя-джентльмена: отняв деньги, он не посягает на жизнь.)
Фридрих — долговязый, поджарый, смуглолицый субъект со злыми глазами и злой усмешкой. В Чехословакию он приехал еще в 1937 году как агент гестапо и участвовал в убийствах немецких антифашистов-эмигрантов. Он любит людей только мертвыми. Невиновных для Фридриха не существует. Всякий, кто переступил порог его кабинета, виновен. Фридрих любит сообщать женам, что их мужья умерли в концлагере или были казнены. Он любит вынимать из ящика семь маленьких урн и показывать допрашиваемым.
— Этих семерых я ликвидировал собственноручно. Ты будешь восьмым.
(Сейчас урн уже восемь.)
Фридрих любит перелистывать старые «дела» и удовлетворенно произносит, встречая имена казненных: «Ликвидирован! Ликвидирован!»
Особенно охотно он пытает женщин.
Его страсть — роскошь. Это дополнительный стимул его полицейского усердия. Если у нас мануфактурный магазин или хорошо обставленная квартира, это значительно ускорит вашу смерть.
Хватит о Фридрихе.
Его помощник, чех Нергр, ниже его ростом на полголовы. Другой разницы между ними нет.
У Бема нет особого пристрастия ни к деньгам, ни к мертвецам, хотя последних на его счету не меньше, чем у Зандера или Фридриха. По натуре он авантюрист и хочет выбиться в люди. Для гестапо он работает уже давно: был официантом в кафе «Наполеон», где происходили секретные встречи Берана, и чего не докладывал Гитлеру Беран, доносил Бем. Но разве это можно сравнить с охотой на людей, с возможностью распоряжаться их жизнью и смертью, решать судьбы целых семей? Он не обязательно жаждал свирепой расправы над заключенными. Но если нельзя было выдвинуться иначе, шел на любые жестокости. Ибо что значит красота и человеческая жизнь для того, кто ищет геростратовой славы?
Бем создал широчайшую сеть провокаторов… Он охотник с огромной сворой гончих собак. И он охотится. Часто из простой любви к охоте. Допросы — это уже скучное ремесло. Главное удовольствие для него — арестовывать и наблюдать людей, ожидающих его решения.
Однажды он арестовал в Праге более двухсот вожатых и кондукторов трамваев, автобусов и троллейбусов и гнал их по рельсам, остановив транспорт, задержав уличное движение. Это было для него величайшим удовольствием. Потом он освободил сто пятьдесят человек, довольный тем, что в ста пятидесяти семьях его назовут «добрым».
Бем обычно вел массовые, но незначительные дела. Я попал ему в руки случайно и был исключением.
— Ты — мое крупнейшее дело, — откровенно говорил он мне и очень гордился тем, что мое дело вообще считалось одним из самых крупных. Возможно, это обстоятельство и продлило мою жизнь.
Мы неутомимо лгали друг другу, однако это не было ложью без оглядки. Я всегда знал, когда он лжет, а он — только иногда. После того как ложь становилась явной для обоих, мы по молчаливому уговору переходили к другому вопросу. Я думаю, ему не столько важно было установить истину, сколько «хорошо сделать» свое «крупнейшее дело».
Палку и железные прутья он не считал единственными средствами воздействия. Вообще он охотнее убеждал или грозил в зависимости от того, как он оценивал «своего» человека. Меня он никогда не истязал, кроме разве первой ночи, но при случае передавал для этой цели кому-нибудь другому.
Он был безусловно занятнее и сложнее других гестаповцев У него была богаче фантазия, и он умел ею пользоваться. Иногда он устраивал вымышленное свидание, вывозил меня в Браник, и мы сидели в ресторанчике, в саду, наблюдали струившийся мимо нас людской поток.
— Вот ты арестован, — философствовал Бем, — а посмотри, изменилось ли что-нибудь вокруг? Люди ходят, как и раньше, смеются, хлопочут, и все идет своим чередом, как будто тебя и не было. Среди этих прохожих есть и твои читатели. Не думаешь ли ты, что у них из-за тебя прибавилась хотя одна морщинка?
Однажды после многочасового допроса он посадил меня вечером в машину и повез через всю Прагу к Градчанам, над Нерудовой улицей.
— Я знаю, ты любишь Прагу. Посмотри Неужели тебе не хочется вернуться сюда? Как она хороша! И останется такой же, когда уже тебя не будет…
Он был умелым искусителем. Летним вечером, тронутая дыханием близкой осени, Прага была в голубоватой дымке, как зреющий виноград, пьянила, как вино: хотелось смотреть на нее до скончания веков…