— Неужели Никулин опять с пустыми руками придет? — сказал он, повернув к Шайтанову круглое лицо.
— Нет, жареного фрица притащит и ящик пива, — усмехнулся Шайтанов.
— Тебе как человеку говорят, а ты без своих шуточек слова не скажешь, — обидчиво проговорил Самотоев. — Язык у тебя из шила, что ли, сделан?
— Наследственность, — ответил Шайтанов. — Все в нашем роду такие.
— Не язык, а беда, — вздохнул ефрейтор. — Трудно человеку с таким языком жить… Наградил тебя родитель…
Шайтанов резко повернул голову и насторожился. Первый раз за все время Самотоев сказал об его отце без злобы, а просто, по–людски. Конечно, с маршевой роты много утекло воды. Вместе они от немцев убегали, из окружения выходили, камни на оборону таскали, вместе мерзли по ночам в охранении, сухари делили. Незаметно, понемножку стали притираться друг к другу. Шайтанову даже нравились прямолинейность и упрямство Самотоева, его хозяйская сметка и старательность.
Интересно, что все–таки он тогда написал? Формулировочку можно было дать шикарную: «Не доверяйте оружие сыну кулака…»
— Слушай, Вася, чего ты меня тогда от немца спас? — снова тихо заговорил Самотоев, впервые назвав Шайтанова по имени. — Знаешь ведь, что я тебе сделал, а спас–Шайтанов тоже вспомнил случай, о котором говорил Самотоев. Это было в ночь, когда они выходили из окружения. Пересекая линию обороны, рота наткнулась на десяток егерей. Их смяли с ходу, но один вывернулся и прыгнул из–за валуна ка споткнувшегося Самотоева, взмахнул ножом. Конец был бы ефрейтору, но Шайтанов бросил «своего» немца, успел ухватить руку егеря и с хрустом вывернул локоть. Тот скорчился от боли, и Шайтанов прикладом пулемета разбил ему голову…
— Спас зачем? — насмешливо переспросил он. — Вы, товарищ ефрейтор, человек редкостный. Таких беречь надо. После войны их мало останется, а спрос, может, опять большой будет. Кончится такая суматоха, наверняка бдительность повысят, кинутся людей проверять… Вот потому я тебя сберегаю.
Пока Шайтанов и Самотоев воевали и выясняли отношения, бумажка, написанная химическим карандашом на четвертушке бумаги, шла своим чередом.
Политрук, прочитав рапорт ефрейтора Самотоева о том, что в составе маршевой роты скрывается сын кулака, задумчиво покрутил его, хотел порвать, но не осмелился. Он спрятал его в планшет с блестящими кнопочками и вместе с документами и списками состава маршевой роты передал по прибытии в штаб дивизии.
Там его прочитал начальник штаба и распорядился под расписку переслать в политотдел. Инструктор политотдела, рябоватый майор, доложил о рапорте комиссару дивизии, тому самому, который встретил на дороге маршевую роту.
— Это сигнал о том, что вражеские элементы просачиваются в передовые части действующей армии…
Комиссар усмехнулся и в душе не позавидовал вражеским элементам, которые сейчас проникают в стрелковые роты. Разбираться ему с ерундовой бумажкой не хотелось. Идет этот элемент на фронт — вот главное. Не в тылу же хочет спрятаться, а воевать идет, на передний край. Порвать надо рапорт — и дело с концом.
Но инструктор, поджав губы, смотрел на комиссара глазами, настороженными, как у легавой на стойке.
И комиссар направил рапорт Самотоева в особый отдел дивизии, а оттуда уже с резолюцией о необходимости провести расследование бумага попала в особый отдел полка, который принял на пополнение роту.
В общем, бумажка, написанная Самотоевым, не исчезла и не затерялась. Она не спеша, но настойчиво, как оса, залетевшая в комнату, кружила от стола к столу, из отдела в отдел. И те, к кому она попадала, так же сторонились этой бумажки, как сторонятся осы. Понимали, что надо ее просто прихлопнуть. Но каждый, к кому она прилетала, не решался расправиться с бумажкой–осой. Побаивался, если он прихлопнет, его же эта оса напоследок может ужалить. Так уж пусть лучше другой с ней занимается.
Так рапорт Самотоева оброс препроводительными письмами, украсился входящими и исходящими номерами и оказался у пожилого капитана в особом отделе полка, которому некуда было его пересылать.
Капитан любил порядок. Он подшил рапорт Самотоева в папку, папку занумеровал и внес в опись.
Так клочок бумажки, измятый и разлохматившийся по углам от долгого хождения, превратился в «дело».
Торопиться с расследованием капитан не стал. Решил, что при случае пойдет в роту, тогда и разберется. Пусть пока этот кулацкий сын за Советскую власть повоюет…
Но вот работников особых отделов собрали на инструктаж в дивизию, и там в докладе в числе лиц, ослабивших инициативу, упомянули фамилию капитана…