Вооружившись ракетницами, мы условились о сигнале на случай тревоги и разошлись в разные стороны.
Я отчетливо воспринимал ночной шепот ветерка, полет мин, мерцающие огоньки папирос в стане противника, еле уловимый аромат табачного дыма. Еще сильнее захотелось курить, но курить было нечего. Глухие металлические стуки, обрывки немецких фраз раздражали меня — хотелось курить. К тому же неодолимо тянуло ко сну.
Костриков подошел ко мне и, как бы разгадав мои мысли, начал трясти карманы убитых. Вскоре мы закурили, и сон отлетел.
Мы хорошо знали, что противник готовит для нас ловушку, сооружает ложные позиции. Тут нужны были особая бдительность и особая хитрость.
Втыкаю лопату в грунт до самого заступа, прикладываю ухо к концу черенка, как к телефонной трубке, и слушаю. Лопата в земле, точно ладонь на человеческой груди, передает мне напряжение грунта на вершине кургана. Где–то невдалеке долбят камень или вбивают кол, чуть дальше — роняют на землю что–то увесистое, возможно ящики с продуктами или мешки с песком. Земляных работ не слышно. А вот совсем рядом шаги. Гитлеровцы громко стучат о землю коваными сапогами, проходят вдоль траншей. Это сменяется охрана на огневых точках…
Через некоторое время я разбудил спавшего рядом снайпера Куликова. Он вскочил как кипятком ошпаренный, схватил автомат.
— Где ползут?!
— Нигде, просто тебе пора бодрствовать.
На высоте появился дежурный немецкий пулеметчик. Видать, новичок: его можно было легко снять из винтовки с открытым прицелом даже в темноте. Но я не стал тревожить товарищей…
Снова наступило сравнительное затишье. Я обошел снайперские пары. Мои друзья давно уже сменились и, свернувшись комочком в траншеях, отдыхали сидя.
Вернулся к своему напарнику — Николаю Куликову. Решил немного поспать. В подкопе траншеи лежали солдатские шинели. Хозяева их уже давно крепко спят в земле на Мамаевом кургане, а шинели остались друзьям…
Уткнувшись головой в шинели, я погрузился в сон. Николай встал у пулемета. Он боялся присесть: сядешь — и незаметно подкрадется дремота. Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
— Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там…
— Как прошло дежурство? — спросил я.
— Нормально.
С каждой минутой становилось светлее. Снайперы подходили ко мне, и каждый спрашивал:
— И сегодня воды не будет?
— Выдержим, не страшно, — утешал я товарищей. Губы у них потрескались, лица осунулись.
И вдруг вспыхнул огонек в глазах Кострикова. Солдат плюхнулся на дно траншеи, широко разбросав ноги, запрокинув голову, и громко закричал:
— Братцы, вода!
Он радостно улыбался и молчал. Мы смотрели ему под ноги и ничего не видели. Наконец Грязев не выдержал:
— Ну говори, где там твоя вода?
Костриков сузил свои черные глаза.
— Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
— Ну и что? — ответил своим густым басом Грязев.
— Так у них же вода во фляжках… Надо обыскать убитых.
— Резон, — согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
— Резон–то резон, — сказал Двояшкин, — но такую вылазку надо прикрыть огнем…
Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал передвигаться по траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою «операцию» — вылазку за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться, там поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то увидел на плащ–палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая–то ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут глотали с жадностью. И сразу все ожили.