Начальник военторговской мастерской ждал меня. Не прошло и двух часов, как я уже не узнавал себя: на мне было все новое — китель, брюки, хромовые сапоги, шинель.
— Суконце–то вам досталось сплошняком генеральское, — осматривая меня перед зеркалом, проговорил мастер.
В самом деле, брюки у меня оказались с генеральскими лампасами, которые пришлось опороть.
Утром роскошный лимузин ЗИС–101 подкатил к подъезду гостиницы. Пчелинцев, Горелик и я помчались в сторону Кремля. Вот и проходная Спасской башни. Через несколько минут мы оказались в просторном кабинете. Вдоль стен справа и слева сидели генералы. Длинный стол в центре был пуст. Мы остановились перед торцом этого стола. К нам подошел Климент Ефремович Ворошилов. Он поздоровался с каждым за руку и указал на кресла возле стола, а сам сел за торец, рядом с нами.
— Начнем, товарищи, — сказал он, глядя на генерала Щаденко. Тот кивнул Пчелинцеву: дескать, начинай.
Володя Пчелинцев, человек не робкого десятка, начал выкладывать свои соображения бойко и без запинки. К.Е.Ворошилов, слушая его, делал какие–то пометки на листах в развернутой перед ним папке. Это, вероятно, была последняя инстанция перед докладом Сталину предложений, подготовленных на основе наших сообщений в Генеральном штабе.
После Пчелинцева поднялся Горелик, затем наступила моя очередь. Мое выступление длилось, как мне показалось, минуты три. На самом деле я говорил гораздо дольше: счастливые часов не наблюдают, тем более минут. Да, я был счастлив тем, что мой опыт и мои соображения о действиях снайперов в обороне не остались без внимания, что о них будут докладывать самому Сталину. Я гордился тем, что солдат и Верховный Главнокомандующий могут понимать друг друга…
Прошло еще немного времени, и на мою ладонь из рук Михаила Ивановича Калинина легла Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
Кто–то из товарищей помог мне прикрепить на грудь Звезду и орден Ленина. Первые минуты я даже боялся дышать. От волнения в ушах стоял гул, будто эхо Сталинградского сражения — великой битвы, где надо было стоять насмерть и забыть о том, что за Волгой есть земля…
Мне не удалось уловить дословно речь Михаила Ивановича, но я на всю жизнь запомнил его напутствие:
— Любить Родину сердцем верного патриота и служить ей, не зная страха в бою.
А. Лиханов. Деревянные кони
Война кончилась, а отец не возвращался. И письма от него приходили редко. Бабушка, мама и я по многу раз в день заглядывали в почтовый ящик, но там было пусто.
Иногда я ходил встречать поезда. На перрон бесплатно не пускали, надо было покупать билеты — странно, за встречи и прощания брали деньги, — и я пробирался вдоль путей, мимо цистерн и товарных вагонов, устраивался где–нибудь в уголке вокзального перрона, чтоб не очень мельтешить, не попадаться на глаза злым теткам в красных фуражках. Поезда приходили и уходили; у ворот, выходивших на вокзальную площадь, образовывались пробки: военные, возвращаясь домой, очень торопились, и я их понимал, вглядывался, улыбаясь, в их лица, отыскивал отца, надеясь на удачу: мало ли чего не случается, а вдруг он обгонит свое письмо, в котором напишет о возвращении. Но отца не было. Не так–то просто кончаются войны.
Однажды я шел с вокзала, стегая прутиком по лопухам, и думал об отце. Возле дома, во дворе, поросшем густой травой, было тихо, только скрипели тротуарные доски под моими ногами. Вначале я не обратил на тишину внимания: я шел задумавшись, опустив голову. Но потом тишина испугала меня. Это было неправильно. Тихо не должно быть, сейчас должно быть шумно, должен слышаться веселый лай. Я испугался за Тобика; если он порвал цепочку, его могут словить собачники.
Я поднял голову и остановился. Тобик был жив и здоров, и цепочка его поблескивала в исправности, но он не обращал на меня никакого внимания, хотя не слышать моих шагов не мог. Это даже по ушам было видно, как он их ко мне, назад оттягивал.
Перед Тобиком, прислонясь к косяку, стоял незнакомый парень. Одной ногой он упирался в собачью будку, а мой верный пес предательски шевелил кончиком хвоста, одобряя такую наглость, давая этому парню вести себя тут по–хозяйски.
Странные чувства смешались во мне — и обида на Тобика, и ревность к парню, на чью сторону Тобик так быстро перекинулся, и удивление — не удивляться новому парню было невозможно.