— Это полати, — сказал мне Васька голосом экскурсовода. — Там бабка сейчас спит.
Я медленно оглядывал избу — широкие лавки вдоль окон, деревянный, добела скобленный пол, желтые, чистые половицы, икону в углу.
На одной стене висела стеклянная рамка, разрисованная узорными цветами. За ней были фотокарточки. Я стал разглядывать их. Посреди разных лиц мне запомнилось одно: в белой рубашке на гнутом венском стуле сидит человек и держит в руках гармошку. Мне показалось, где–то я его видел как будто, и я обернулся, чтобы спросить Ваську, но осекся. Конечно, он просто походил на Ваську. Вернее, Васька походил на него.
— Он? — спросил я.
— Отец! — подтвердил Васька и задумчиво объяснил: — Перед войной снимался.
Я вглядывался в простое, такое похожее на Васькино лицо человека в белой рубашке и представлял себе, как это было… Белое поле, снежные сугробы и черные танки, ползущие на наших солдат. Медленно, словно нехотя, солдаты в темных шинелях, которые хорошо видно на белом снегу, поднимаются из сугробов и бегут назад, потому что им ничего не остается другого: против танков нужны гранаты. Но гранат нет, и солдаты отступают. Мне обидно за бойцов, за Васькиного отца, я не хочу поверить, что еще немного, и их, живых людей, растопчут, словно глину, танки, и они умрут бесславно где–то там, на сто первом километре. Я думаю, что Васькин отец повернется в последнюю минуту и побежит, вытянув винтовку со штыком, прямо на стальной танк, хотя, может, такого никогда и не было и быть не могло… Но Васькин отец втыкает яростно штык в непробиваемую броню, и штык от удара выбивает искру…
Я отшагнул назад, еще не в силах оторвать глаз от фотографии, и перехватил Васькин взгляд. Он пристально разглядывал меня.
— Слышь, — сказал я Ваське, развязывая свой рюкзак, — слышь…
Волнуясь, я вытащил несколько консервных банок, которые дала мне в дорогу мама, свитер, чистые рубашки, а со дна достал пилотку. Я положил ее вчера первым делом; пилотку мне подарил отец, когда был тогда, зимой, в госпитале. Звездочку он снял и прикрепил на ушанку, а пилотку подарил мне.
— Слышь, — повторил я, протягивая пилотку Ваське, — держи, это тебе.
Васька шагнул ко мне, взял пилотку, посмотрел, все поняв, на меня и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, отошел к зеркалу. Он надел пилотку и опустил кулаки. Я глядел в зеркало на Васькино лицо и видел, как он шевелит желваками.
— А тебе идет, — сказал я, чтобы хоть что–нибудь сказать: я чувствовал — сейчас надо непременно говорить, лишь бы не молчать.
— Идет, — пробубнил Васька.
— Ну, айда на улицу, — предложил я, подходя к Ваське, — а то я и деревни–то не видал.
— Айда, — откликнулся Васька, поворачиваясь ко мне. Теперь он был в норме, и желваки у него не шевелились. — Мамку там погодим. Покормит она тебя, тогда на речку сбегаем. Порыбалим.
— Как живешь? — спросил я Ваську, когда мы уселись на крыльце.
— Как, как! — ответил он недовольно. — Счетоводю… Разве это жизнь!
— А лошади? — спросил я.
— Лошади, — усмехнулся Васька, — на конюшне. — Он помолчал. — Просился у председателя, да он и слушать не стал. А тут еще этот главбух, гад ползучий.
Звякнула щеколда, пришла тетя Нюра. В руке она держала корзинку, в которой стояла бутыль молока, лежали яички и помидоры.
— Ну–ка, ну–ка, — зашумела она радостно. — Мойте–ка руки да за стол.
Я мылся и хохотал, брызгаясь вокруг себя. Вода лилась у меня с локтей, заливала штаны, и все это — и плеск, и мой смех — покрывал Васькин бас. Я смеялся над рукомойником. Никогда не видел такого: на цепочке подвешена медная кастрюлька с носиком. Чтобы вода полилась, надо взять за носик и чуть наклонить. Но от моих прикосновений рукомойник качался на цепочке, плескал воду, а Васька доливал его, хохоча надо мной.
Ему казалось смешным, что я не умею умываться из такого простого рукомойника.
Наскоро поев, я нетерпеливо выскочил из–за стола. Васька ждал меня на крылечке, смоля самокрутку. В руках он держал корзину.
— А где удочки? — спросил я.
— В нашей речке, — сказал Васька солидно, втаптывая окурок в землю, — корзиной ловят.
Я удивился, но приставать с расспросами не стал. Васька еще ни разу мне не наврал.
Мы быстро шли лесной пружинящей тропой.
Речка открылась неожиданно. Просека раздвинула стены, лес перешел в высокие кусты, а за ними среди зеленых берегов извивалась узкая синяя полоса шириной в три больших прыжка, не больше. В зеленой траве валялись какие–то малыши. Увидев нас, они загалдели, побежали навстречу, но вплотную не подошли, а остановились невдалеке.