Слабейшим звеном мог оказаться Пити Равело. Между Мигелем и Пити расстояние все время больше, чем между остальными. Идет он вразвалку, загребает руками и странно семенит; носки ботинок у него как-то разъезжаются в стороны. Я заметил, что он весь взмок под тяжестью груза. Пити самый старший из всех и ниже всех ростом. Он был репортером, и рот у него не закрывается. Может, оно и хорошо, что среди нас есть человек, умеющий пошутить. Я опять заметил эти смехотворные светлые полоски пониже ушей. В последний момент янки велели ему побриться: они якобы узнали, что теперь на Кубе никто баков не носит. Мне почему-то жалко Пити. Похоже, он не очень-то представляет себе, что ждет нас там, в горах. Не исключено, пробуждение будет для него тяжким.
И тут мой взгляд упал на Мак-Леша, который подчеркнуто шел в отдалении от остальных. Одним автоматчиком больше, да... Только что он поднял окурок сигареты, который обронил Мигель; капитан помалкивает и все время старается замести оставляемые следы, подавая нам пример. Капитан Мак-Леш, наш великий учитель и тренер из Сан-Амбросио, оказавшийся с нами из-за гримасы судьбы; что бы он ни думал по этому поводу, вида он не подавал. Грузный мужчина лет сорока, знакомый со всеми хитростями войны в джунглях: умеет без сети и удочки ловить рыбу, добывать питьевую воду, разжигать костер без спичек и беззвучно убивать. Но при всей его выдержке и жестокости, при всех его способностях он для группы балласт. Он нам не подходит. Янки нас подготовили, все так, но теперь — баста. Его присутствие порочит наше предприятие. И что хуже всего — он вообразил, будто продолжает командовать нами. Прошлой ночью я тщетно пытался выяснить с ним с глазу на глаз это недоразумение, терпение мое лопнуло. Мне, правда, нравилось, с каким достоинством янки несет свой крест. И когда я вижу, как он пружинисто шагает вперед, не допуская никаких ошибок, словно хорошо сконструированная машина, я понимаю, что он не слабейшее звено, но звено, которое не подходит к цепи.
Теперь я сам иду впереди с мачете в руке и вдыхаю утренний воздух, я всем доволен. Несмотря на опасения, эти пятеро держатся превосходно, с ними я задание выполню. Они не переговаривались, я слышу только шелест травы и чавкающие шаги, когда мы идем по болотной почве. Один раз я остановился, взял бинокль, прислушался и стал вглядываться в небо. На такой местности главный враг — самолеты; может быть, они уже обнаружили обломки яхты. У Фиделя одиннадцать или двенадцать военных самолетов, бомбардировщиков времен второй мировой и истребителей эры Батисты, сейчас они представляют для нас опасность. Но я увидел только орла, делавшего круги у самого горизонта.
Я вспомнил почему-то, как Пити Равело пел позавчера на прощанье:
Мальбрук в поход собрался,
Великий он стратег.
И только вот о чем горюю:
Вернется ли домой?..
Эту и еще песню эмигрантов, грустную мелодию на полутонах, которую я не в силах забыть. Сдержанные аккорды гитары и грустный припев:
Когда я оставил Гавану,
Я никому не сказал «прости»,
Только погладил по шерстке Одну маленькую Китайскую собачонку.
В тот вечер мы решили участвовать в операции. Как все происходило? Я вызвал в памяти последнюю ночь в Сан-Амбросио. Я увидел все в подробностях, даже настольный вентилятор, который Умберто держал под подбородком. Мы сидели, как всегда, в свете наружного фонаря перед бараком, попугай Фульхенсио без конца трещал, а Пити пел под тоскливые аккорды гитары, лучше него гитариста в лагере не было. Прервав молчание, Умберто обратился ко мне:
— Странно... Я ведь целых два года учился в Европе. И тогда у меня тут ничего не шевельнулось. — Он похлопал себя по сердцу, словно сгоняя с груди комара.
— Тогда тебе было достаточно купить билет на самолет, — ответил я.