Красавец Сашка Глухарев легко несет себя по земле, еле поспевает за ним путающийся в шашке Чуликов.
Нинкин пристает к бате Ефиму:
— Три заверти табачку. Грабь, жила!
С ними на марше и я.
Кто-то из нас… И никто почему-то не обмирает от неизвестности. Идем в бой.
Возле нас вспыхивает веселье…
Сзади натужно вызревает солнце, на дороге зашевелились тени, степь улыбчиво рдеет местами высокими взлобками, низинки же, как озера, заполнены тающими сумерками. И тронулся ветерком воздух, прогладил по степи, в ней серым козликом заскакало перекати-поле, спутанный клубок колючек. Радостен белый свет, прекрасна выпавшая тебе жизнь.
Огневики не выдержали, попрыгали со своих насестов — приятней шагать, чем трястись на лафетах. Они сразу внесли оживление в колонну, заметили отчаянно воюющего со своей шашкой Чуликова.
— Эй, разведка, продай селедку!
Это избитый повод для шуток, но вовсе не безобидный для разведчиков. По старой традиции разведчикам в артиллерии на конной тяге положены кавалерийские шашки. Их выдали, а коней нет. Шашки старые, в облезлых ножнах, тупые, как доски, тяжелые, что стволы противотанковых ружей, украшеньице. Что может быть нелепее, чем кавалерист без коня. Конями же в походах пользуются орудийные расчеты, не снабженные шашками. Кому досада, кому забава.
Приятель крикнувшего участливо спрашивает:
— И зачем тебе, Вася, селедка?
— От мух отмахиваться.
Огневики ржут, разведчики помалкивают.
— Вынь клинок, фараон, чё зубы скалят.
— Ой, ой! Разбежимся. Кто из пушек стрелять будет?
— Они селедками немецкие танки порубят.
— Как бы не затупились.
— Наточат. Эвон у Зычко зад, что жернов.
Зычко вышагивает, выставив грудь, презрительно воздев подбородок — бог и царь в своем взводе, над разудалыми огневиками он власти не имеет. Но Чуликова смутила столь наглая дерзость, в очередной раз спотыкается о злосчастную селедку и…
— Ox-ox! He порежься!
— Га-га-га!..
Все грохнули — растянулся.
Смеемся мы, связисты, смеется Сашка, смущенно улыбается подымающийся Чуликов. Ему сочувствуют:
— Сестричка-то с норовом, солдатик.
Один Зычко хмур и важен, топчет дорогу, не обращает внимания на веселье.
Высокий тенор полудурашливо-полувсерьез заводит:
Несколько бодрых голосов охотно подхватывают:
Пожарно разгораясь, пошло, пошло по колонне. Вступают и те, кто вдали, в веселье не участвовали:
Без спешки, уверенно выступают в ременной оснастке кони, качаются стволы орудий. Степь все румянится и румянится, молодеет, яснеет и раздвигается небо, к нему несется счастливо-заносчивый — трын-трава! — вызов:
И я, безголосый, самозабвенно пою. Легок мой шаг, просторно в груди, высоко держу голову, радость жизни распирает меня. Впереди война, кого-то из нас ждет смерть, идем ей навстречу — и трын-трава, все нипочем. Знать, правда, есть что-то сильней смерти.
Первое серьезное открытие в наступающем дне.
Дорога оживилась. Только что шли одни, вольно шагали — марш! марш! — и не заметили, как стало тесно. То и дело слышится скачущая по колонне команда:
— Принять вправо!.. Вправо принять!..
Нас обгоняют танки, устрашающе высокие «КВ», обдают пылью, бензиновой гарью, натруженным теплом, земля дрожит, до того тяжелы ходячие крепости. Они в лязге и грохоте исчезают вдали, будут раньше нас. Давай, родимая силушка, выручай страну, а мы поможем: «Наши пушки — тоже не игрушки…»
— Принять вправо!
Нагруженные грузовики один за другим. Уступи мотору, конная тяга! Ездовые усердствуют кнутами:
— Вороти, сатана! Тудыть тебя в селезенку!
— Принять вправо!
Новые машины жмут нас на обочину. На каждой какое-то сооружение, укрытое брезентом, похоже на складные пожарные лестницы. Что ж, все может быть, где стреляют, там и горит. Только что-то чересчур многовато пожарных машин… А по колонне уже летит почтительное:
— «Катюши»… «Катюши»…
Эге, еще те пожарники — не тушат, а жгут. Под Москвой припекли немца. Таинственное оружие, в тылу о нем ходят дивные сказки, дух захватывает.