Он понимает, сколь удачливее те, чей язык не знает узды, кто пишет, не стыдясь лжи и несовершенства написанного, и все печатает тотчас же.
Антиох высмеивает бесстыдную нахальчивость людей, которые не стыдятся гнуть спину, кланяться, добиваясь своего. Таким даже если сто раз укажут на дверь, они воротятся вновь.
Мари дочитала сатиру до конца только на третий день. Да, Антуан прав: трудно честному и скромному человеку добиться признания своих заслуг. Немногие умеют по достоинству оценить умное слово, талант. Большею частью преуспевают нахальные болтуны, а в молчаливых, скромных людях никто не может распознать ум.
"Антуан мучится оттого, что не оценен, но не хочет вступить на путь, которым следуют люди, лишенные совести, болтливые и наглые, — подумала Мари.—
Но зачем он славит в конце Анну? Неужто она так добродетельна? Он мне об этом не говорил. Антуан только императором Петром Великим восхищался. Вот и Пьера в его честь назвал. А как хотелось ему дочку! — вдруг почему-то вспомнила Мари. — Но и сына полюбил.
Я ему даже сказала, что он очень Пьера отличает, что Мити может быть обидно, он ведь уже большой и все понимает. Ответил: "Так ведь Петя маленький. Пусть Мити тоже привыкает проявлять больше заботы о тех, кто слабее и беззащитнее". Так-то так, но дело здесь в другом. Пьер очень похож на него и на деда".
Она прошла в детскую. Мальчики спали. Мити улыбался во сне, Пьер, напротив, сердито сопел. Мария задержала на нем любящий взгляд. "Будет таким же непримиримым, как его отец, — подумала она. — Впрочем, разве это так плохо? Пусть немного на свете людей, которые оценивают таких неистовых, как Антуан, но их дружба, любовь, признательность столь значительны, что превосходят прочие ценности. Трудно, когда кажется, что тонешь в море враждебных дураков, но ведь если не хочешь с ними поменяться местами, значит, твои радости значительней. Значит, не так ты обижен в этой жизни. Кроме того, у таких людей, как Антуан, есть еще одно несомненное преимущество. Они остаются в памяти потомков. Страданиями своими они словно платят за бессмертие. Не обездолены избранные. У них есть высшее счастье".
Утром Гросс, подавая Кантемиру на подпись реляции, которые нужно было сегодня отправить в Россию, несколько задержался.
— Что у вас еще, Генрих? — спросил Кантемир, зная четкость и такт своего секретаря.
— Мне хотелось бы, ваше сиятельство, показать вам одну любопытную вещь. Вчера из России прибыл мой старый друг и привез рукописный сборник, который составлен из ваших сатир. Мой друг узнал ваши сочинения, потому что я его когда-то давно с ними знакомил. Помня о моем к вам отношении и о том, что я служу под вашим началом, он купил его в одной книжной лавке в Петербурге, и, надо сказать, недешево. Не угодно ли вам будет взглянуть?
Гросс протянул Кантемиру несколько тетрадей, сшитых в одну толстыми нитками.
Кантемир взял тетрадь с любопытством. Почерк ровный, красивый, писарский. Похоже, копию заказывали. Листая рукопись, он решил, что это — список со сборника, подготовленного им перед отъездом в Лондон. Он включил туда пять сатир и "Речь императрице Анне Иоанновне".
Листы были изрядно потрепаны, края излохматились и кое-где были подклеены. Последнее обстоятельство Кантемир отметил не без удовольствия.
— Одна сатира мне была неизвестна, Антиох Дмитриевич, — сказал Гросс, радуясь, что заинтересовал Кантемира.
— Помнится, вы все читали, — ответил Кантемир, продолжая листать страницы.
Вдруг брови его удивленно приподнялись.
— Это что такое? — спросил он, указывая на последнюю строку в оглавлении. — "На состояние сего света. К солнцу"?
— Я имел в виду именно эту сатиру, когда сказал вам, что она мне неизвестна.
Кантемир покачал головой, словно говоря: "Ну и ну".
— Вы прочитали? О чем это? — спросил он Гросса.
Гросс ответил недоуменным взглядом.
— Дело в том, дорогой Гросс, что я этой сатиры не писал, — пояснил Кантемир. — Сборник весь из моих сочинений составлен, а "К солнцу" — сатира чужая. Кто-то но ошибке ее присовокупил, полагая, что я в России один сатиры пишу.
Кантемир поднес рукопись близко к лицу и прочитал: