Ни владыка, ни Ваша мама не знают меня совершенно, так же как и я их не знаю лично (хотя знаю несколько душевно, молясь за них часто), и не жду я вреда себе от того, что Вы им рассказали о каком — то за морем, в горах живущем монахе. Что же касается других лиц, то я ничего не имею против, если Вы не скрываете о том, что мы знакомы, но Вы очень хорошо делаете, не посвящая никого более близко в наши отношения.
Вы, быть может, уже видели, что я стараюсь не поддерживать ни с кем переписки и только в крайнем случае, чтобы не обидеть человека, отвечаю на письма, и то уклончиво, и это не потому, что я их не люблю или не уважаю, но (Вы сами это знаете) потому, что нельзя иначе монаху жить, как только удалившись по возможности дальше от не необходимых, чтобы не сказать излишних, знакомств и связей…
В частности П. Фидлер; я знал его, когда он еще не был православным; мы при встречах беседовали с ним излишне свободно о многих предметах веры, но я никогда не склонял его переходить в Православие, хотя он почему — то приписывает мне некоторую роль в деле его перехода (главным образом молитву), о чем и писал мне сюда на Афон. То письмо, которое он Вам показывал, было единственным моим к нему посланием, написанным, кстати, потому только, что уже неудобным было после нескольких писем от него не ответить на его просьбу о книгах. Удивляюсь, что он хранит это письмо. Дело в том, что он тайн моей души не знает, как и все другие там, поэтому прошу Вас, не говорите обо мне ни ему, ни другим, хотя бы они были моими друзьями. Думаю, что он, как и многие другие, строит обо мне какие — то свои догадки, не больше. Так, в 1927 году сюда приезжал г. К., с намерением убедить отца Василия и меня возвратиться во Францию, причем он очень откровенно высказал предположения парижан (русских) о причинах моего бегства на Афон, находил их неуважительными, обещал все «устроить» и даже материально брал на себя заботы обо мне, лишь бы только я вернулся в Париж.
О Ваших новых знакомствах с русскими скажу, что я вообще — то очень приветствую это, но только хочу Вас предупредить (хотя и думаю, что это предупреждение для Вас излишне), чтобы Вы при обращении с ними остерегались свободной, бесстрашной беседы о духовной жизни. Для души великая потеря бывает всегда следствием бесстрашной беседы о чем-либо Божественном. Признаком пользы от беседы с кем — либо является или страх Божий, или покаянные чувства, смирение, память смертная, или, наконец, любовь Божия, умиление[212].
Повторить хочу, чтобы Вы постарались стяжать себе навык при всякой беседе с людьми молиться Богу мысленно (если возможно, в сердце) о вразумлении, что сказать, как себя вести. И вот Вам задача — понаблюдайте непременно за тем, как изменяется сердечное чувство и затем мысль и слова, когда Вы, прежде чем высказать готовое уже сорваться слово или мысль, помолитесь Богу о вразумлении, обращаясь, если умеете, вниманием ума к сердцу. Свои наблюдения опишите мне (если найдете это не лишним для себя), а я в свою очередь поделюсь с Вами, чему Господь чрез рабов Своих научил и меня, скотоподобного. С деланием этим не торопитесь, лучше побольше внимания уделите ему[213].
[…] Быть может, Господь Вас приведет к встречам, которые, на мой взгляд, будут много полезнее для Вас. Те исключительно благоприятные для духовной жизни условия, в которых находятся в настоящее время русские молодые люди, а именно: (почти) нищета, изгнание, унижения, (почти) бесправие, необеспеченность и проч., с одной стороны, с другой — возможность лично близко познакомиться с достижениями культуры Запада, — следствием своим имеют то, что некоторые из них за перенесенные скорби и страдания, за веру в Бога получили обильную благодать; некоторые из них, не только по чувству сердечному — душевному, но и вследствие серьезного, вдумчивого, разумного убеждения, познали, что наука и вся современная культура вообще в жизни человеческой должна занимать второстепенное, служебно — подчиненное место; благодаря этому они в известной мере преодолели уже то искушение, которое для всего мира с каждым годом становится все более и более сильным и которое по существу несколько подобно второму искушению Господа сатаною в пустыне[214].
212
MSB добавл.: «Свободная беседа о высоких деланиях или состояниях не только не полезна, но и вредна очень».
213
MSB добавл.: «Это делание великое и Вам, как священнику, как пастырю, крайне нужное. Других никого не посвящайте в это (покамест до далекого или не очень далекого будущего, когда, быть может, Вам понадобится научать этому деланию верных). Обычно же нужно говорить всем, что нужно просить у Бога помощи на всякое дело и даже слово. Но то, о чем я Вам сказал, сами Вы со страхом и смирением делайте — я знаю, что не сразу Вы поймете, в чем тут дело, в чем величие, в чем нетайная тайна. Истинная, ибо в нашей по Богу жизни нет тайн, как, например, у масонов, и Сам Господь ничего не говорил тайно, но тайна, ибо мало есть людей, которые за смирение свое по дару благодати уразумевают, в чем тут дело. Однако во всем надо держаться меры; и Вы сами старайтесь больше пребывать в обычной обязательной для всех молитве о помощи и вразумлении, не напрягаясь очень достигнуть то, о чем я Вам сказал выше, то есть вниманием ума дойти до сердца и наблюдать за изменениями в ходе наших мыслей и чувств в связи с молитвою. И это во время молитвы специально для беседы и писания, а не во время молитвы вообще. Во всяком случае, когда к Вам кто-либо обратится, особенно за советом или разъяснением, то Вы непременно старайтесь прежде, чем начнете говорить, мысленно обратиться к Богу — быть может, это излишний совет. Быть может, Вы уже делаете так. Но все равно мое напоминание не принесет Вам вреда».