Вспоминая о Вас, он молится, а иногда и пишет Вам небольшие письма, которые передает мне для отправки Вам. Теперь у меня накопилось несколько таких писем его, и я их посылаю Вам. Все они без дат, но я для удобства Вашего проставил на них страницы в порядке их поступления ко мне[220].
Беседы наши с ним о Вас, поручение мне писем — Ваших для прочтения, его для отправки Вам — еще больше сблизили нас. Одно только мне не нравится: он некоторым советует беседовать со мною, зная, что я могу растолковать его речи и советы более подробно и последовательно. Я протестовал, но покамест безрезультатно[221].
Отвечаю на семь пунктов, указанных Вами в большом письме.
1. Помню, что я слово о моих записках отложил «до другого раза» — по той причине, что не хотел Вас тогда, в час искушения, огорчить замечанием, что никакого повода говорить о них, мне кажется, я не подал, а только заметил при беседе с Вами, что у меня записано частию пережитое мною по дару милости Божией. Да и рассказывать о том я совсем не хотел, но после вынужден был тем, что Вы по слову моему решились на шаг величайшей важности, что налагало на меня и великую ответственность за Вас пред Богом. Теперь должен добавить, что многое существенное в кратких чертах я уже Вам изложил в письмах. Если бы когда — либо явилась нужда, то не скрою от Вас и другое нечто; но это, быть может, получится само собою, естественно в беседе о предмете духовной жизни: μὴ γνώτω ἡ ἀριστερά σου, τί ποιεῖ ἡ δεξιά σου[222].
Вот причина, по которой нельзя рассказывать другим что-либо о себе, доколе душа не утвердится совершенно в смирении, а сердце не сделается неудобоподвижным, если не совсем неподвижным, на гордость и тщеславие.
Помню, дважды меня (в Париже) посещала благодать дивная; но я не разумевал сначала, что это благодать, и думал, что переживаемое мною так, по разуму вещей, естественно, что оно должно было бы быть почти постоянным состоянием. Но вот мне вскоре после второго посещения Божия попались творения преподобного Симеона Нового Богослова в стихах, и я читаю там описание бывшего со мною. Тогда раскрылись мои очи; но лучше было бы, если бы они не раскрывались… после того благодать та меня не посещала в столь дивной силе.
Другой случай. Однажды я беседовал с отцом Ювеналием (на Афоне) и в беседе той, безотносительно к себе, так что отец Ювеналий никоим образом не мог бы что-либо «заподозрить», то есть подумать, что я говорю не просто только понимание свое где — то прочитанного, а лично пережитого, я говорил, как надо понимать слова святых отцов о свете умном. И что же, несмотря на всю безотносительность ко мне, с того дня я перестал видеть этот свет, а до того многажды Господь давал мне созерцать умный свет Солнца правды. Надо сказать, что созерцание сие столь приятно для ума (и души), что когда, после молитвы, душа снова вспоминает о необходимости вернуться в этот мир и видеть свет вещественного солнца, то со скорбию принимает эту необходимость. Ей хотелось бы постоянно пребывать в созерцании умного невещественного света. Входит в это созерцание душа так постепенно, что сначала (так было со мной) не разумевал я происходящего; а когда шуйца моя увидела, что творит со мною десница Божия, то прекратилось видение. И подобных случаев со мной было несколько.
Вот поэтому, дорогой отец Давид, так не хочется говорить людям об этом; когда мне нужно было открыться перед Вами, то я, прямо скажу, решился на это с борьбою, сказав: пусть я ради пользы брата моего потерплю ущерб. И я пошел на эту жертву ради любви к Вам. Говорю о жертве не потому, чтобы указать Вам на это, как на какую-то заслугу мою перед Вами, но просто, как брату присному, открываю свою душу. И прошу Вас, возлюбленный мне брат, умолите Господа посетить снова душу мою; ибо я тоскую несказанно, давно не видя Господа. Нет печали на земле тяжелее печали души, когда она потеряет благодать.
И еще скажу Вам, не разжигайтесь воображением обо всем, что я Вам говорил; все это, с одной стороны, столь дивно, что нет слов выразить, а с другой — это все так естественно, просто, ясно, что всякое вычурное выражение будет ложно. Восходит (вернее, возводится благодатию) до созерцания человек постепенно, сам того не замечая.
Но при всем этом скажу Вам тайну жизни о Христе. И эта тайна нетайная, не новая, открытая мною, а древняя, как учение Христа. Тайна жизни о Христе — любовь, неразрывно связанная со смирением. Если человек не смирится до зела, так что будет почитать себя хуже бессловесных животных, то не уразумеет он никогда тайну духовной жизни, — не узрит света Христова. И это начало смирения. Любовь же — это сущность христианской жизни; любовь — основание богословия. Различные понимания, взгляды существуют на многие предметы и явления духовной жизни, но истинный до конца тот, который в основе имеет любовь Божию (к нам, а затем нашу к Богу).
220
MSB добавл.: «Давая мне письма, конечно, он не знает, что еще прежние не отправлены, но я все-таки их беру, не стараясь особенно объяснять ему о том, что и прежние его письма еще не отправлены, потому что не было у меня адреса Вашего».
221
MSB добавл.: «Да, так вот благодаря встрече с Вами у меня отношения с ним стали еще более близкими, причем он начал мне поручать не только Вам отправку писем, но и некоторым другим лицам, обращающимся к нему, и даже приходится мне иногда писать за него, по его поручению. Это еще ничего, но по своему расположению ко мне он советует некоторым обращаться ко мне, это поставляет меня в очень трудное положение… Так он в августе месяце… посоветовал одному русскому молодому человеку — Роману — познакомиться со мною. Этого Романа отец Василий, который и сам очень почитает отца Силуана, привел к нему. Роман с первых же слов привязался душою к старцу, потому что тот с удивительною для Романа точностию указал ему на его болячки душевные и с первых же слов стал с ним беседовать о самых важных для Романа вещах. После старец посоветовал Роману познакомиться со мною. Все мои старания уклониться не привели ни к чему. Роман просил меня через отца Василия согласиться на беседу с ним, я отказался, ссылаясь на устав, воспрещающий нам, монахам, кроме лиц, специально на то поставленных, как, например, отец Василий, вступать в беседы с посетителями монастыря. После он просил меня лично, я под тем же предлогом отказался. Тогда он обратился к игумену, последний ему благословил, и таким образом мне уже невозможно было уклоняться далее, ссылаясь на запрещение устава. Если бы Вы знали, какую заботу возложил на меня Господь».