Простите меня, дорогой батюшка отец Давид, что я не смогу Вам многого сказать по причине недостаточного знакомства моего с этим вопросом, то есть ничего нового не могу Вам сказать. Для меня вопрос о Церквах решен окончательно, но не путем подробного изучения и сравнения, а путем молитвы. Как я молился об этом, Един Господь ведает. Впрочем, я и в порядке умственного убеждения всецело теперь склоняюсь к Православной Церкви, но говорить об этом подробно — дело совершенно излишнее.
Душа моя познала Бога, что «Он есть Любовь»[234], и Любовь неизреченная, несказанная, неизъяснимая, ненасытная, безграничная, чистейшая, святейшая, недомыслимая по совершенству, сладчайшая, крепкая, вечная, и что еще сказать? Бог есть Свет, в Котором нет ни единой тьмы [235] (или пятна, или порока). Когда по дару милосердия Божия душа удостаивается созерцать Святость и Любовь Божию (не говорю о справедливости, которая некоторым образом неудобомыслима в связи с бесконечной любовью Бога), тогда она невольно в каком — то неизъяснимом изумлении, удивлении говорит: «О, какой у нас Господь». И уже после того душа во всех своих разумениях и суждениях исходит из того познания, которого удостоилась, то есть что Бог есть любы [236].
Потому неудобомыслится справедливость в Боге, что даже и человек в состоянии благодати поставляется превыше закона справедливости[237], научается любить и молиться с ненасытным плачем не только за друзей, но и за врагов и исполняется милости и сострадания ко всякой твари. В молитве за ближних своих человек тогда доходит до готовности душу свою погубить не только во времени, но и в вечности, лишь бы и они познали истинного Бога, испили от чаши любви Его. Дух тогда свидетельствует об истине с несомненностью. Сердце, уязвленное любовью Божественною, иногда болит так, как бы его пронзил кто раскаленным мечом, но болезнь эта сладкая непередаваемо. От сладости любви Божией человек может забывать весь мир.
Господь да помилует меня за Ваши молитвы. Хочу я, чтобы у Вас совершился в душе решительный перелом, чтобы Вас не занимал и не отвлекал от прямого шествия вопрос о том, где истинная Церковь и есть ли таковая. Этот вопрос был и в письме из Парижа[238], где Вы пишете о том, что душа Ваша влечется к Православию, как к родному чему — то, а от католичества отходит, как от чего-то чуждого, но что «это, конечно, не все». И у меня были такие же чувства, но «это, конечно, не все». Однако я верю вместе с Вами, что Вам Господь даст познать истину. Стойте крепко при перемене ветров.
Помните, я Вам в одном из писем приводил слова преподобного Григория Синаита, что под познанием истины надо разуметь благодатное чувство ее; и это воистину так… после человек будет говорить о Боге, глядя на сердце свое и вспоминая познанное чувством благодатным. Но опять повторяю — не разжигайтесь воображением. Все это дивное несказанно в то же время так просто и естественно, что ничего тут «мистического» нет. Путь ко спасению начинается со страха Божия и совершается в страхе, который может доходить до того, что человек воистину чувствует себя пригвожденным. Надо любить чувство страха Божия и хранить его. Любовь же должна проявляться, по слову Господа, в соблюдении заповедей. И в этом «Бога бойся и заповеди Его храни» — вся премудрость, вся мистика — тайна. Жизнь христианская — простая, и мы все в жизни должны быть просты, так что даже как бы и ничего нет. Да и действительно, так все понятно и ясно.
Одна малограмотная женщина пишет из России отцу Пинуфрию (он дал мне прочитать ее письмо в прошлом году). В сравнительно длинном письме она описывает трудности жить в России для верующих, гонения, ссылки, притеснения, аресты, налоги особые и прочее, так что, по ее словам, «встаешь, не знаешь, что день принесет, а ложишься, не знаешь дадут ли спать, — не пришли бы ночью с обыском или арестовать» и прочее; а после этих описаний говорит: «И так хочется побежать за ними, ухватиться за одежду и сказать: «Подумай, дорогой, что ты делаешь, куда ты идешь, ведь в погибель вечную»». И так к скорбям прилагается естественная скорбь за врагов — братьев, что они погибают.
Но при всей естественности должно обязательно сказать, что вся жизнь о Христе для человека вышеестественная и есть дар Божественной благодати; жизнь, неизъяснимая на языке человеческом; поэтому божественный Павел и говорил все на языке, непонятном обычному необлагодатствованному уму человеческому.