— Итти труднее, а дойти легче, — сказал начальник штаба. — Он же на животе два раза полз, каждый бугорок, каждую ямку знает.
— Да... — уже в который раз протянул Проценко. — Придётся. Должен быть там приказ.
Он посмотрел на спящего Сабурова и задумался.
— Да, вот что, — сказал он, — придумал.
— Что придумали? — спросил начальник штаба.
— Придумал, как точно узнать, что дошёл и донёс... Алексей Иванович! — растолкал он Сабурова.
— Да, — поднялся Сабуров с той готовностью, с какой спохватываются неожиданно для себя заснувшие люди.
— Вот приказ, возьми, — сказал Проценко. — Когда дойдёшь до Ремизова, то сделай так, чтобы, как только дойдёшь, дали нам сразу зелёную и красную ракету над Волгой. А если ракет у них нет, то чтобы в том же направлении в воздух одновременно три очереди из автоматов дали, трассирующими. Отсюда будет видно?
— Да, — сказал Сабуров.
— Ну, вот, буду знать, что дошёл и приказ донёс. Ты по дороге-то не заснёшь у меня? — сказал Проценко, похлопывая Сабурова по плечу. — Вдруг заснёшь, — проснёшься, а уже день!
— Не засну, — сказал Сабуров. — Немцы не дадут.
— Разве что немцы, — усмехнулся Проценко. — А сказать по чести, здорово устал?
— Ничего, не засну, — повторил Сабуров.
— Ну, ладно. Садись за стол.
Сабуров присел к столу, а Проценко, приоткрыв дверь, крикнул:
— Как там насчёт чая?
Потом Проценко сам вышел за дверь и тихо отдал какое-то распоряжение. Через две минуты, когда Проценко, Сабуров и начальник штаба сидели рядом за столом, Востриков внёс медный поднос, на котором кроме трёх кружек с чаем была горстка печенья и стояла только что вскрытая банка с неведомо откуда взявшимся вишнёвым вареньем.
— Вот, — сказал Проценко, — варениками я тебя угостить не могу, а украинской вишней — пожалуйста. — Он повертел в руках банку и подчеркнул ногтём надпись на этикетке: «Держконсервтрест». Киев. Чуешь? С Киева вожу.
— Так всё время с Киева и возили? — спросил Сабуров.
— Ну, нет, приврал, конечно. Где-то под Воронежем, наверное, выдали. Люблю вишни... Ну, давайте чай пить.
Теперь уже Проценко не возвращался к своим сомнениям — посылать Сабурова или не посылать. Он инстинктивно почувствовал, что выражать излишнее сочувствие — значило только подчёркивать, что думаешь о возможной смерти человека, которого посылаешь. Вместо этого Проценко неожиданно завёл разговор о школе червонных старшин при ВУЦИКе, где он когда-то учился.
— Ничего учили, — говорил он. — Вид был хороший, форма, галифе. Между прочим, хотя тогда и не принято было, но даже танцам и хорошим манерам обучали.
— Ну, и как, обучили? — улыбнулся начальник штаба.
— Это уже тебе судить, Егор Петрович, как: обучили или не обучили?
— Честно говоря, как когда, — сказал начальник штаба.
— Правильно. Когда у меня в штабе делают по-моему, то мои хорошие манеры сохраняются, а когда не по-моему что-нибудь делают, тогда забываю я, что учили меня хорошим манерам. Такой странный характер, забывчивый.
Сабуров выпил кружку горячего чаю, и ему опять безумно захотелось спать. После второй он как будто немного разгулялся. Варенье было вкусное, вишни такие, какие он любил с детства — без косточек. Проценко приказал подать по третьей кружке. Тут Сабуров почувствовал, что пора итти. Он сделал несколько глотков и поднялся.
— Что же не допил? — спросил Проценко.
— Пора, товарищ генерал. Разрешите итти?
— Иди. Значит, если ракет нет, — три автоматных очереди.
— Ясно, — сказал Сабуров.
— В сторону Волги...
— Ясно.
Откозыряв, Сабуров повернулся и вышел. Проценко и начальник штаба помолчали.
— Ну, как, — обратился Проценко к вошедшему штабному командиру, — людей из батальонов вывели сюда?
— Кончают выводить.
— Поторапливайтесь, скоро рассвет. Тогда выводить будете — больше людей потеряете... Значит, дойдёт? — вспоминая о Сабурове, сказал Проценко начальнику штаба.
— По-моему, да.
— По-моему, тоже. Была у меня минута, когда, отправляя его, знаешь, хотел сказать прямо: дойдёшь в третий раз — орден Ленина тебе, генеральское слово. Не утвердят, — свой сниму, отдам, пусть потом хоть судят.
Тем временем Сабуров полз по окончательно обледеневшей земле. То ли дело близилось к рассвету и немцы считали, что никто здесь больше не пойдёт, то ли им просто надоело всю ночь стрелять по берегу, но он уже прополз половину пути, а сверху не грохнуло ни одного выстрела. Его даже начинало пугать это. Он взвёл парабеллум и снял его с предохранителя, потом, отвязав от пояса одну «лимонку», взял её в правую руку. Хотя так ему труднее было ползти, но он не выпускал гранаты, держа её таким образом, чтобы метнуть в первое же опасное мгновение. Потом он вспомнил о приказе. Ну, что же, вторую гранату, в крайнем случае, он бросит себе под ноги.