Эпоха великих географических открытий давала Цвейгу радостную поэтическую возможность показать верного своим целям человека — покорителя стихии, разведчика Земли, пролагателя новых путей в пространствах мира. В образе Магеллана художник воплотил тип человека высокой ответственности за свои поступки, глубокой убежденности, сочетающего в своей цельности гуманную идею с действенной борьбой за ее осуществление. Отточенность каждой фразы, целеустремленность и свобода повествования, когда прямое выражение пафоса оказывается целесообразно, эстетически закономерно, являют духовную силу писателя-гуманиста, поднявшегося до понимания мучительно трудного, но героического периода мировой истории. Повествуя о делах минувших дней языком, далеким и от нарочитой архаизации и от искусственного осовременивания, Цвейг насыщает свой рассказ тончайшими ассоциациями с современностью, заметными лишь внимательному читателю. Человечество, говорит Цвейг, в течение двух-трех десятилетий открыло больше неведомых земель, чем за всю предшествующую историю ее существования, впервые познало планету, на которой уже столько тысячелетий вращается во Вселенной. Оно «впервые уяснило себе меру своей мощи», «с новой радостью и новой отвагой осознало собственное свое величие». Прямо обращаясь к современникам, писатель заявляет, что «только в том невероятном, что оно совершило, человечество снова обретает веру в себя». Цвейг понимал, что веру в себя человечество должно было обрести в борьбе с фашизмом и в победе над ним.
«Человек и его деяние» — таков подзаголовок книги (переводчик слил его в единое целое с названием «Магеллан»), вскрывающий замысел писателя — показать предел возможностей и сил человеческих в свершении «невозможного». Мореплаватель Магеллан для Цвейга — творческая личность, активно действующий созидатель, осуществляющий дело своей жизни. Для этого, по убеждению Цвейга, сначала требуется создать самого себя, собственную жизнь, стать господином собственных посткпков и судьбы. Магеллану приходится преодолевать бесчисленные препятствия, встававшиеся на пути осуществления его идей, — косность, недоверие, враждебность, козни и интриги, провокации и диверсии, иметь дело с людьми (это прежде всего дипломаты и капитаны кораблей), способными на любое предательство, на все ради корысти, и он будет беспощаден к врагам. Тысячекратно подвергаясь смертельной опасности, Магеллан сохраняет присутствие духа и невозмутимое спокойствие, энергию и волю. Его беспримерные по своей смелости начинания «сначала выковываются на огне страстей, а потом закаляются во льду трезвейшего размышления». Таковы, по Цвейгу, качества, которыми должен обладать человек, свершающий всемирно-исторический подвиг. Это и своего рода программа поведения в экстремальных ситуациях истории — в этом острый актуальный смысл книги писателя.
Однако не только суровостью, но и холодом веет от цвейговского Магеллана, нелюдимого, замкнутого, угрюмого, одинокого, умеющего молчать «с одержимостью фанатика». Вот оно, это слово, оно произнесено, правда, один-единственный раз во всей книге по отношению к Магеллану. Временами Цвейгу начинало казаться, что борцы с фашизмом должны обладать фанатизмом не меньшим, чем фанатизм их противника, но в этом обнаруживалась вся уязвимость его антифашистской позиции. С одной стороны, Цвейг подчеркивает одиночество и трагизм Магеллана, с другой — говорит о его друзьях и единомышленниках, бывших ему опорой на жизненном пути, — о Руи Фалейро, Франсишко Серрано, Жуане Серрано, Дуарте Барбоза, Антонио Пигафетта. Не раз возникает образ поколения, дерзко взявшего на себя решение трудных задач истории. «А когда новое поколение сплоченно и решительно приступает к делу — мир меняет свой облик».
Писатель заставляет с волнением вчитываться в историю первого кругосветного путешествия и историю жизни своего героя. Поэтизируя подвиг, Цвейг делает Магеллана символом движения человечества вперед. Черты же личности и поведения героя, на которых лежала печать времени, отодвигает на второй план, хотя и не умалчивает о них: это жажда обогащения, осуществление колониальной политики по отношению к туземцам. Магеллан был среди тех, кто мечтал о богатстве, но реально не добился и не мог его добиться. Цвейг сумел со впечатляющей силой выразить драматизм судьбы Магеллана. История капитализма, рождающегося на крови, добыче, золоте, — сочетание этих образов-понятий, подобное тому, какое использует Эмиль Золя в своей эпопее «Ругон-Маккары», показывающей капиталистический мир уже на изломе, — предопределяет трагизм судеб тех безымянных героев эпохи открытий, от которых писатель не отделяет своего героя. «И моряку, возвратившемуся на родину, становится ясно: кровь, пролитая им и его товарищами в Индии, посредством какой-то таинственной химии превратилась здесь в золото... Только он один вернулся тем же, кем был, — «неизвестным солдатом». Никто его не ждет, никто не благодарит, никто не приветствует...» Лишь писатель, переживший первую мировую войну, мог написать эти пропитанные болью строки. Саркастической иронии исполнены строки о папе, который решает все еще не открытые страны мира попросту поделить между Испанией и Португалией, причем не в качестве сфер влияния, как это говорится на лицемерном языке современной дипломатии, нет: папа, не мудрствуя лукаво, дарит своей властью наместника Христова обоим этим государствам все еще неизвестные народы, страны, острова и моря. Он берет шар земной и, как яблоко, только не ножом, а буллой от 4 мая 1493 года режет его пополам, и вот «одним росчерком пера все еще неведомый Восток с миллионами его обитателей признан законным владением династии Визеу» — как все просто! Писателю хорошо известна материально-экономическая подоплека географических открытий («Вначале были пряности») и предшествовавших им крестовых походов, «этой первой европейско-христианской коалиции». С отплытием военного флота Португалии для покорения Индии в 1505 году Цвейг связывает начало колониализма, «кровавой летописи битв и побоищ», когда пускаются в ход «испытанные лицемерные методы», причем военная задача тесно переплетается с «идеологической, религиозной» — распространить повсюду христианство.