— Они же видели, что я при них нашел этого Ильяса! — горячо доказывал он следователю раз за разом.
— Они сказали только, что видели тебя около канавы с телом — а что ты делал до или после, они не знают, так что не надейся — твои дружки за твои выходки отвечать не собираются, и алиби тебе лепить они тоже не будут! — зло усмехнулся «следак» и без предупреждения наотмашь ударил Ваньку в челюсть. Вчера его били трое, били умело, не оставляя следов, лишь злобно матерясь и повторяя: «Подпишешь, гаденыш, все ты у нас подпишешь!» «Умереть», — с надеждой думал Ванька, задыхаясь в невыносимой боли. — «Ну какого черта я не могу сейчас умереть?!».
Дело было даже не в боли и не в страхе. Ванька совершенно осознанно не хотел жить дальше, потому что окончательно удостоверился в адских законах этой жизни. Ничего святого, справедливого, человеческого, ничего того, о чем из урока в урок трындели ему учителя, ссылаясь на классиков, на самом деле не существовало. Не было дружбы, любви, воздаяния за добро, и самого добра тоже не было. Друг его предал, любимая отвернулась и тоже предала на пару с бывшим дружком. Он, Ванька, попытался спасти человека — но тот умер, не оценив до конца подвиг незнакомого ему подростка. Друг, который вытянул его в лес, ни словом за него не заступился, хотя прекрасно знал, что Иван не собирался никого убивать, а Ленка… При мысли о ней Ваньке становилось больнее, чем от побоев. А теперь его же, Ваньку, обвиняют в убийстве, да еще по признаку национальной ненависти!
Сейчас он понимал окончательно, что в этом непостижимом в своей жестокости мире могут выживать лишь абсолютные подлецы: те, кто идет по головам, кто топчет других ради достижения своих целей, чудовища без совести и жалости, холодные циники, не позволяющие себе слабостей и привязанностей. «Я выживу», — стонал сквозь зубы Ванька. — «Выживу и всем им отомщу! Уничтожу. Заживо загрызу!» Эти мысли давали ему силы каждой новой секундой превозмогать боль и тупо существовать, глядя в грязную холодную стену…
— Старчук!
Дверной замок начал привычно лязгать, и его звук был скорее противным, чем зловещим.
— Щас тебя расстреливать поведут, — авторитетно заметил один из сокамерников. Видя, как Ваньку избивают, он невольно проникся к нему уважением и даже со знанием дела сообщил остальным: «Этот — не настучит».
— Нас, несовершеннолетних, должны только с педагогом или психологом допрашивать, — учил он Ваньку. — И с родителями. Требуй.
Какое там! Положение закона было выполнено разве что на самом первом допросе да на очных ставках со свидетелями, но никак не на этих ежедневных моральных пытках с угрозами и избиениями. Вот и сейчас охранник подошел к Ваньке и резко стянул его со шконки, приговаривая:
— А ты, скинхед хренов, чего разлегся? Уши отвалились? Не тебя я звал, что ли? Санаторий здесь тебе?
Он злобно тряхнул Ваньку и тоже ударил — по его меркам, видимо, несильно, но не способный стоять Иван упал как подкошенный на вечно влажный и холодный пол. Охранник выругался, позвал подмогу, и уже вдвоем они потащили обессилевшего Ваньку в допросную.
В этот раз вместо привычного самодовольного типа в погонах за столом сидел интеллигентного вида человек в штатском, на стул перед которым и бросили, как мешок картошки, Ваньку. Заинтересованный и даже немного участливый вид незнакомца пробудил в Иване уже угасшую было надежду, и он сам удивился, как в ее робком свете легко отступила совсем недавно клокотавшая в нем ненависть.
— Я уже тысячу раз всем рассказывал, — устало начал он. — Я никого не убивал. Никаких скинхедов не знаю, никогда с ними знаком не был. Друзья позвали в лес искать тело исчезнувшего и, возможно, убитого учителя. Идея была Сереги, — мстительно добавил он, решив, что жалеть предателя нечего, тем более что привлечь Сергея все равно было не за что. После этой фразы Ванька выжидательно замолчал. Сколько раз на этом самом месте он слышал от милиции насмешки и откровенные издевательства: пошли искать труп? Значит, знали, что в лесу обязательно есть чье-то тело? И каждый ли день он, Ванька, ищет трупы по канавам?