Невена смеялась, наслаждаясь ветром, словно купалась в нем и не могла до конца надышаться его обжигающей, ледяной свободой. Налюбовавшись горными пейзажами, она сидела теперь напротив Ивана, и нежно разламывала таящий в руках хлеб. Ване казалось, что он ощущает тепло мягкой сдобы, исходящее от его кусков. Невена, голубоглазая и светловолосая, с широкой славянской улыбкой смотрела на него. Он подумал, что они могли бы быть хорошей парой — когда-нибудь, в другом мире, в другой жизни.
— Ну послушай, Иван, — обратилась она к нему, называя его на сербский манер, с ударением на первом слоге — ровно так, как он ей представился. — Никто же не отрицает, что американцы работают здесь. Я лишь не понимаю, зачем нужно так их при этом демонизировать? То, что называют американской «мягкой силой» — это всего лишь аналог обычной конкуренции, рекламы своих проектов за рубежом. И это действительно хорошие, позитивные проекты. Я занимаюсь ими несколько лет, Иван. Я могу подтвердить, что они действительно делают наше общество лучше. Это и антикоррупционные инициативы, и проекты, направленные на обеспечение прозрачности судебной системы, и помощь детям-инвалидам. Я сама много лет занималась детишками с синдромом Дауна, и лично внедряла методики первой помощи для этих детей. Иван, они и правда помогают развивать малышей на ранней стадии, как мы никогда до этого не умели! И я могу подтвердить, что они полностью прозрачны — именно такие, как официально заявлены!
Она отложила хлеб в сторону и смотрела в его глаза, увлекаясь все больше.
— Понимаешь, у меня разные друзья — и прозападные, и очень пророссийские. И знаешь, что меня больше всего пугает в пророссийских? Вот этот безумный, иррациональный страх. Если они только слышат, что что-то делается Америкой — сразу отторжение, ненависть, ужас, неприятие. Но почему, Иван, почему? Ведь, если вдуматься, американцы действительно делают очень много добра. Они на самом деле нам помогают. Если бы они хотели разрушить нас, то давно бы это сделали, еще после свержения Милошевича. В их проектах есть резон, они опробовали себя на практике, они и правда работают. Я не понимаю, зачем так активно от них защищаться? Защищать коррупцию и беспредел от честности и законности? Но зачем? Общаюсь со своими друзьями, которые любят Россию, и не вижу там ничего, просто ничего конструктивного. Много красивых слов, ярких образов, а под ними — животный страх, ненависть, отторжение, враждебность и никакой логики. Ну вот хотя бы мне объясни, что в Западе такого страшного?
— Ты считаешь, что в России нет ничего привлекательного? — тихо спросил он, ловко меняя тему.
— Нет, ну почему же? — возразила она. — Я очень люблю культуру, особенно поэзию. Я просто не понимаю, почему русские не могут действовать так же? Вот так же, как американцы? Просто предлагать свою культуру, свою красоту, раскрывать глубину, но при этом жить в мире со всеми! К чему нужна эта ненависть? Знаешь, я бы с радостью тогда участвовала и в русских культурных проектах. Можно было бы внедрять американские техники работы с инвалидами в социальной сфере, при этом пропагандировать русскую культуру, вместе создавать что-то хорошее. Но ведь Россия сама ставит этот безумный выбор: мы или они…
Иван снисходительно смотрел на нее. Если она ждет от него логики, она ее не дождется. Он не хотел тратить время и силы на то, что казалось ему элементарным, и в чем он убеждался изо дня в день все последние шестнадцать лет. Все, что было связано с Соединенными Штатами, сквозило для него абсолютной, смертельной опасностью. Когда-то раньше он формулировал это для себя логично и рационально, но сейчас уже настолько свыкся с этой аксиомой, что аргументы стали совершенно не нужны. К тому же он каждый раз убеждался, что эти непробиваемые либералы все равно не способны их воспринимать. Ее слова лишь пробуждали в нем ненависть к ней, как к недочеловеку, существу без сердца и ума, не способному видеть мир таким, каков он есть. С ними нужно было действовать иначе: сражать, покорять, обезоруживать, разрушать изнутри, но ни в коем случае не вдаваться в скучную схоластику.