И все же почему-то хотел верить, что цена человеческой жизни на Западе должна была быть другой, нежели в России. По крайней мере, для него она стала другой. Иван на днях сообщил ему, что Невена стала избегать Хиггинса, и практически отказала ему. «Он не удивится, если она исчезнет именно сейчас», — бросил тогда Ваня. Именно сейчас. Станет ли Старчук ждать до ее окончательного разрыва с американцем, или нетерпение молодости и привычка решать проблемы быстро подтолкнет его действовать раньше?
Федор понимал, что Невена в этой истории для многих, включая него самого, стала лишним раздражающим фактором, которому не было места в стройной системе отлаженных действий. Такие факторы чаще всего попадали в разряд «сопутствующих потерь», неизбежных при выполнении основного сценария. Ивана и его команду должны арестовать в тот момент, когда их причастность к подготовке переворота будет наиболее очевидной. Их арестуют так, чтобы никто из них не догадался об источнике утечки информации. С Невеной ни один из этих пунктов попросту не работал. О ней наверняка знал только очень ограниченный круг лиц. Любая ее излишняя откровенность с Иваном могла спугнуть его. Преступницей Невена не была, и просто так похитить и спрятать ее черногорские власти не могли, к тому же даже ее внезапное исчезновение могло вызвать у Ивана подозрения.
Что ему оставалось в такой ситуации? Просто сидеть и ждать развязки. Хладнокровно ждать, ни единой эмоцией не выдавая своих настоящих чувств. Он знал, что сможет это сделать. Он всегда это умел. В конце концов, ее убьют не американцы и не черногорцы. Ее убьет его же собственный коллега. Или бывший коллега? А есть ли разница между сегодняшним и бывшим?
Ради чего, в самом деле, он ввязался в эту безумную и смертельно опасную авантюру под названием «предательство родины»? Что мешало ему просто оставаться со своими, всецело отдаваясь выполнению задания, и полностью стать таким же, как Иван? Что такого увидел он в этой Америке, что решился на отчаянный шаг, после которого, он точно знал, пути назад уже не будет? Свободу, которая под властью манипуляторов так легко могла привести к катастрофе и страну, и вслед за ней весь мир? Демократию, которая то и дело грозила вознести на трон популистов? Систему, которая погрязла в бюрократии? Права человека, которые, похоже, четко ограничивались линией госграниц США?
Все было логично и правильно, цинично и неизбежно. Все было именно так, и не могло развиваться иначе. От его опытных глаз не укрылось, как много значит черногорская операция для молодого офицера Дэнсона, озабоченного, как и все в его возрасте, своей карьерой. Ничего, ровным счетом ничего в этой истории не выходило за рамки привычного Федору опыта, но именно это почему-то било сейчас сильнее всего. Странно и глупо, вопреки всей логике этого мира, где-то в глубине своей противоречивой, так не вовремя начавшей меняться души, он надеялся, что оно выйдет за эти рамки. Он хотел, чтобы что-то наивное, подростковое, идеалистичное и такое до боли американское вмешалось в привычный ход вещей, в круговорот цинизма в природе, ворвалось и отработало, красиво и блестяще, ради одной-единственной ценности — ценности человеческой жизни. Жизни незнакомого ему человека, девушки, попавшей в паутину чужих интриг и виновной только в своей наивности.
Но чудес не бывает. Он, похоже, недооценил американцев, так глупо поверив в беспомощную силу их идеализма. Ценность жизни сербской девочки и американского инженера различалась во множество раз, и он знал это изначально. Он же не был, в конце концов, семнадцатилетним мальчиком-либералом, поверившим в красивую сказку. Он всегда знал, что есть вещи, в которые категорически нельзя верить. И даже та реальность, настоящая, непридуманная реальность, которая самим своим существованием взорвала когда-то привычный ему мир — стоила ли она сейчас всего того, что он натворил ради нее?
Ответ был очевиден: разумеется, оно того не стоило. Ему просто нужно было следовать правилам игры, не претендуя, что именно он станет тем, кто сможет их нарушить. Он знал, на что шел, и, делая свой выбор, практически подписал себе отсроченный смертный приговор. Люди, совершившие такие поступки, как он, почти никогда не доживали до старости. Теперь, когда спал первый адреналин и отступило безумие его неожиданного катарсиса, он четко видел, что ждало его впереди: вечный страх разоблачения, невидимая жизнь в постоянной тревоге. Они, конечно, предотвратят черногорский переворот, и, конечно, спасут много жизней. Но разве ему, лично ему будет от этого легче, если он всегда будет знать, что своим предательством не смог предотвратить даже одного-единственного, самого близкого к нему убийства?