— Вот там и переправимся. Пароль же имеется?
— Имеется, — сказала Зоська и с тревогой в голосе вспомнила: — Слушай, давай спрячем наган. Вон — в стогу. А потом заберешь, а?
— Ну, придумала! Зачем прятать? Еще пригодится.
— А вдруг обыск? Ведь если найдут, все пропало. А как это Дозорцев тебе разрешил наган брать?
— Буду я спрашивать Дозорцева! Пока на плечах свою голову имею.
— Ой, боюсь я, — тихо сказала Зоська.
— Не бойся. За меня нечего бояться. Если я сам не боюсь.
— К тому же плохой сон видела.
— Ну и чудачка! — развеселился Антон. — Все равно как бабка какая. А еще студентка, в техникуме училась.
— При чем тут техникум. Просто сон плохой. Неприятный.
— Я вот никаких снов не признаю. Если бы я снам верил, давно бы копыта откинул.
— И тебе ничего не снится?
— Снится, почему. Всякое. Но я ноль внимания. Куда ночь, туда и сон.
Зоська засунула руки в маленькие карманчики куртки-сачка, невесело поглядывая вдаль, куда пролегал их путь. Все-таки было холодно, и на ветру в непросохшей одежке ее скоро стала пробирать стужа; невольно подрагивая, Зоська едва преодолевала озноб. Конечно, сны — предрассудки, но все дело в том, что в их положении эти нелепые предрассудки очень просто могли обратиться в злую действительность. Месяц назад в Селицком лесу дождливой ночью Зоське приснилось, будто ее настигает овчарка; закричав во сне, она разбудила Авдонину, с которой спала в шалаше, и та, посмеявшись над ее детскими страхами, сказала, что немцы в такую погоду в лес вряд ли посмеют сунуться. А они рано утром и сунулись, едва не захватив врасплох сонный отряд, хорошо, что мальчуган-часовой выстрелил на опушке и Кузнецов успел увести людей за болото.
— Что сны! — со вздохом сказал Антон. — В жизни хуже бывает. Вон вчера возле уборной встречаю Куманца, писаря, говорит: «Готовься, Голубин, к бою, на гарнизон пойдем». — «На какой гарнизон?» — «На Деречин, — говорит, — полицаев выкуривать, пособлять первомайцам». Ты слышала: опять, значит, на дядю батрачить. Да еще с таким командиром!
Антон говорил расстроенно, почти сердито, и Зоське стало неловко за в общем неплохого, хотя, может, не видного и не всегда распорядительного нового командира отряда, который ласково называл ее дочушкой.
— Так ему же приказывают. Межрайцентр приказывает. Что он — сам все выдумывает? — попыталась она защитить Шевчука.
— Приказывают, конечно. И Кузнецову приказывали. Однако Кузнецов был такой, что где на него сядешь, там с него и слезешь. Умел отговориться, людей поберечь. А этот тюха-матюха: приказали — есть, будем исполнять. А как — у него и в понятии нет.
— Вот ты бы и подсказал, — не утерпела Зоська. — Ты же опытный партизан, с самой весны в отряде.
— С весны, да. Навоевался уже — во! — отмерил он себе ладонью до шеи. — Но я что? Рядовой? Мое дело телячье.
— Конечно, какой из него командир! Все-таки он гражданский человек. Хоть и председатель.
— С немцами воевать — не куропаток стрелять. Надо уметь. Их вон сколько наперло. Сила!
Зоська смолчала. Сила — это конечно; она знала, видела и чувствовала эту силу. Но как сладить с ней, с этой силой, захватившей половину России, как вернуть все обратно — этого она не могла себе представить. Зато она отчетливо чувствовала, что в этой войне, кроме как выстоять и победить, другого выхода нет. Иначе не стоит и жить, лучше сразу головой в прорву, чтобы не обманывать себя и не мучиться.
Она была маленьким человеком на этой земле, до войны еще только училась в Новогрудском педтехникуме, несколько месяцев работала пионервожатой в глухой сельской школке, жила трудновато, едва зарабатывая себе на кое-какую одежку, перебиваясь с картошки на хлеб. Но она верила в лучшее будущее, а главное — в усвоенный ею из книг идеал добра и справедливости, который по-хамски и враз растоптали фашисты. Она их ненавидела, как только можно ненавидеть личных врагов: за то, что они убили ее свояка — учителя, уничтожили всех ее еврейских подруг в местечке, пожгли окрестные хутора и принесли столько горя народу. И она сказала себе, что жить на одном свете с этим зверьем невозможно, что она будет вредить им, как только сумеет, если только они не порешат ее раньше, чтобы не опоздать, весной, как только растаял снег, она ушла в партизанский лес, и вот уже восемь месяцев для нее нет другой жизни, кроме лесной жизни отряда с ее постоянными опасностями, голодом, холодом, множеством различных невзгод — кроме войны.
— Вот и река. Как переходить будем? — спросил Антон, останавливаясь на невысоком, подмытом водой берегу. — Вплавь? Или по воздуху?