— Это заметно.
— Что?
— Что отказа не было.
— И повредило? Ну да, повредило, конечно... Потом отчима в областной центр перевели. Там он уже не первым стал, но все-таки... «И брюки у гражданина Присыпкина должны быть полной чашей», — вспомнила она неожиданно. — Так и наш дом — полная чаша! А я тем временем их обоих — отчима и мать — начала тихо ненавидеть.
— Вы любите наговаривать на себя, Марина.
— Не верите? Я правду говорю. Сама не знаю, почему я говорю вам только правду. Может быть, потому, что вы уедете, и мы никогда не увидимся, и мне не придется смотреть вам в глаза и стыдиться своей болтовни. А может быть, потому, что у меня все-таки не было настоящего отца, и я не выговорилась в детстве...
— Хороший чай, — похвалил Лаврентьев.
— Да, хороший. Когда я выйду замуж, я стану образцовой хозяйкой, не верите? Ну ладно. Сейчас я о другом хочу... Началось с того, что отчим стал проявлять себя. Ну, как вам сказать? Вроде бы все было по-прежнему, но и не так... Женщины это чувствуют. И я сразу поняла, что и мама почувствовала. Хотя, конечно, он держался в рамках. Иногда только руку на плече чуть больше, чем положено, задержит и скажет: «Красавица дочка выросла, красавица...» А слово «дочка» звучит неуместно, фальшиво, понимаете?
— Да.
— Спасибо. Вы замечательно слушаете. А ведь слушать никто не умеет. Конечно, все это можно объяснить. Я ведь очень похожа на маму, и он увидел во мне ее первое улучшенное издание. Это даже делает честь постоянству его привязанностей. Но ведь противно все-таки. А тут еще мама себя жалко повела. Глупо. Раньше наряжала меня, как картинку из мощного журнала, а теперь стала упрекать, что я одеваюсь вызывающе, нескромно, чуть ли не неприлично. Запретила носить дома мини-юбку. Понимаете, дома! Раньше мы грызлись из-за каждых пятнадцати минут, на которые я задерживалась по вечерам, а теперь — пожалуйста, хоть утром возвращайся, лишь бы у него на глазах не крутилась... Я все понимала, и мне ее ужасно жалко было, и в то же время я не могла их не презирать, ну и ненавидеть стала тихо... Хотите еще чаю?
— Пожалуйста.
— Пейте. Это ерунда, что чай на сердце действует. У нас всегда какую-нибудь чушь придумают. Портвейн гадостный не действует, а чай, видите ли, вреден в больших количествах... Короче, я ушла от них. Сначала на архитектурный поступила, а потом решилась в актерки. Самодеятельность вдохновила, Теперь живу, как кошка, сама по себе. Вот и вся жизнь. Чепуха, правда?
Ответить Лаврентьев не успел. Да она и не ждала ответа, заговорила снова:
— Светлана говорит — психопатка. Я и в самом деле скандалю всю дорогу. Со всеми: с продавщицами в магазинах, с пижонами, что заводятся на меня с пол-оборота... Ну, продавщицы хамки, это известно. Пижоны глупы. А с режиссером зачем скандалить? Первая роль все-таки. Судьба, может быть, а? Светлана тут права в чем-то. Неужели я действительно с левой резьбой?
— Что? — не понял Лаврентьев.
— Да говорят так.
— А... Вместо «не шурупит», что ли?
— Ну да. Не соображаю, что мне хорошо. Могу будущее испортить. А какое будущее? Крысиное? С улыбкой?
— С какой улыбкой, Марина?
— Ну, когда подлецам улыбаешься. Как наш режиссер сегодня. Ведь это мерзость — улыбаться подонку, о котором все знают, что он подонок.
— Не все.
— Да у него каинова печать на физиономии! Как он нагло врал! Видно же было, что врет, видно!
— Сергей Константинович хотел узнать...
— У кого? У трупа?
— Иногда и вскрытие приносит пользу.
— В анатомии. Но не в искусстве.
— Микеланджело...
— Знаю, знаю. Вскрывал трупы. Но не здоровался с ними за ручку. А тут... Он же не понял, не почувствовал, что этого смешного, толстого Моргунова нельзя было сводить с подонком, на глазах у которого убивали его любимую девушку. Это вы понимаете?
Он понимал. И знал гораздо больше, более страшное. Ведь Огородников не просто присутствовал. Если б не он, Лена, быть может, жила бы и сегодня... Но сказать об этом Марине было невозможно.
— Я понимаю, но...
— Что значит — но? — прервала она. — Жизнь сложна? А я слишком требовательна? Да слыхала я все это тысячу раз. И не заступайтесь за него, пожалуйста!