Пекесс распределил отряд на пять групп. Отряд направился снова к Михайловке.
Как потом стало известно, Вакулин на рассвете бросил первую роту против отряда Пекесса, но в том районе, где он должен был находиться, остались только конские следы.
Был ли уверен Вакулин, что у милиции нет сил бороться с ним, или он просто допустил просчет, однако на пути отряд Пекесса не встретил ни конных разъездов, ни пеших разведчиков. Нападение небольшого отряда было столь неожиданным, что он с самого начала захватил инициативу. Вскоре к нему на помощь прибыли отряд красноармейцев и сводный милицейский отряд из Дубовки. Это было неожиданностью для Ильи, приятной неожиданностью. Значит, уездный комитет партии и начальник уездной милиции позаботились, чтобы облегчить задачу его отряду.
Бой закончился, когда уже рассвело. Пекесс вбежал в каменный дом, где квартировал Вакулин, но застал только распахнутую дверь, пуховую постель и забившуюся в угол испуганную женщину. Вакулин ушел.
Днем выяснилось, что прежде чем поднять бунт, Вакулин самолично убил Дронова, а потом согнал на площадь представителей местной власти и расстрелял их из пулемета. Тела погибших товарищей нашли и похоронили на центральной площади. На могиле Илья произнес прощальную речь-клятву:
— Друзья и братья! Мы хороним своих братьев, отдавших жизнь за дело революции. Они честно выполнили свой долг перед рабочими и крестьянами. Поклянемся же, что мы будем служить нашей Советской власти так же мужественно, как служили они.
Винтовочный залп был торжественным салютом подвигу и бессмертию борцов за народное дело.
5
А через несколько месяцев Пекессу пришлось участвовать еще в одних похоронах. Бандиты захватили начальника Ольховского отделения милиции, венгра Белу Прокаи, пытали его, но ничего не добившись, порубили шашками.
С Прокаи Илья познакомился в Дубовке. Знакомились весьма оригинально. Прокаи представился:
— Бела Павлович Прокаин.
Пекесс воспринял это «Бела Павлович» как пережиток старомодности или интеллигентской самовлюбленности. Это его немножко покоробило, и он сухо ответил:
— Пекесс.
А этот человек, невысокого роста, но ладно сбитый, коренастый, допытывался:
— А как зовут?
— Разве это существенно, товарищ Прокаин? — нехотя буркнул Пекесс.
Скуластое лицо Прокаина расплылось в той улыбке, которая если не заставляет человека тоже улыбнуться, то непременно разглаживает сердитые складки на лице собеседника.
— А как вы считаете, товарищ Пекесс, — сказал Прокаин, щурясь в улыбке, — существенно или несущественно то незначительное обстоятельство, что человеку вообще дают имя? Может, вы его не имеете?
Пекесс смущенно улыбнулся, но тут же провел ладонью по лицу и будто стер улыбку.
— Нет. Почему же. Меня зовут Илия. По-сербски. А в России зовут Ильей Степановичем.
Прокаин хлопнул Пекесса по плечу и воскликнул:
— Судьба наша одинакова. А меня зовут Бела Прокаи. Я мадьяр. Но в России еще есть и отчество. Так вот меня теперь называют Бела Павлович, хотя отец мой носит имя Пал. Для удобства произношения и фамилию переделали на русский лад — Прокаин. — Он громко расхохотался. — А мне это нравится. Вы знаете, русские — удивительно прекрасные люди.
Разговор происходил под вечер. Прокаин вынул из кармана часы, взглянул на циферблат и, присвистнув, предложил:
— Знаете что, Илья Степанович, пойдемте в театр. Там сегодня, говорят, революционную пьесу ставят. — Он подмигнул Пекессу и добавил: — Автор — мой предшественник — начальник Ольховской милиции. И артисты тоже наши — милиционеры из Ольховки. Пойдемте. И вообще чекисты не имеют права отрываться от жизни. Об этом нам говорил Феликс Дзержинский. Вы не встречались с Дзержинским? Нет. А я его слушал в Петрограде. Образованнейший человек, скажу вам...
Прокаин взял Пекесса под руку. И так как вечер у Ильи был свободным, то он не стал возражать и последовал за новым знакомым. Конечно, он никому бы не сказал то, что знал сам: это будет первое посещение театра за последние пять лет.
Скромный самодеятельный театр, а точнее, бывший купеческий лабаз, был переполнен не той шикарно разодетой публикой, которую он встречал в белградских театрах, а людьми в шинелях, в куртках, в полушубках. И на сцене шла совсем другая пьеса. Она и называлась обыденно: «Сестра милосердия». В пьесе не было любовных сцен, дуэлей и самоубийств, зато была жизнь, такая, какую он, видел в эти годы. И хрупкая девушка, одетая в длинную шинель, стойко разделяла ту огромную тяжесть войны, которая выпала на долю мужчин. А может, и большую. Раненая, она попадает в плен и умирает гордо, как, наверное, умирала Жанна д’Арк.