Настроен был Петренко весьма доброжелательно: весь вечер чертовски везло в картах. К тому же Синюков показался ему довольно симпатичным малым.
Отпустив командиров, он усадил гостя за круглый потрескавшийся лакированный столик и без околичностей предложил выпить «заради знакомства» на брудершафт. Разыгрывая из себя рубаху-парня, Синюков весело согласился, прикидывая, с какого боку начать важный разговор.
— Я человек простой, открытый, — с каким-то одесским акцентом, растягивая слова, говорил между тем Петренко. — Всякие там мухли-вухли мне ни к чему! Я чо добиваюсь? Свободы для честных тружеников! Мы — дети революционной бури и заради «свободы готовы на жизнь и смерть! Но только, душенька, чо мы требуем? Хороших обхожде-ни-ев. Не давите в нас человеков. Это ж не хорошо. Насилие над личностью прозывается!.. Да! — здесь он сделал паузу и вдруг выпалил: — Выпьем за свободу личности!
Синюков попробовал было отказаться, но поборник «свободы личности» буквально прижал его к стенке.
— Тогда, собственно, чо ты сюда явился?
Синюков улыбнулся и как ни в чем не бывало стал объяснять, что в районе лесозаводов появился отряд бандитствующих анархистов, открыто угрожающих городу. Что необходимо принять меры... Ведь Петренко не будет возражать против этого: как известно штабу обороны, он стойкий борец за Советскую власть?
— Об чем разговор! Конечно!.. За здоровье товарища Петренко? А?
И снова долго, почти отчаявшись договориться, на все лады убеждает Синюков «друга», что анархисты представляют опасность и для него, что разоружить их просто необходимо.
— Я разве против того, душенька? Штык им в пузо! Только зачем тебе вся эта карусель? Пусть катят себе мимо — и вся история, — хрипло басит Петренко, беспрестанно, по привычке дергая заскорузлыми пальцами круглую английскую бомбу, что болтается у него на поясе по соседству с маузером.
— А, понимаю! — восклицает вдруг, весь сияя, Синюков. — Совершенно напрасные, друг мой, опасения! Ты никак трусишь, что за теми может последовать и твоя очередь? Ну, признавайся — трусишь? — хохочет Синюков почти искренне, а сам думает, что так и будет на самом деле. Но была не была.. Чем отчаянней и откровеннее натиск, тем меньше шансов у того увернуться.
— Это Петренко — трусит? Да коли хошь, я сам сей миг подыму полк, и мы вместе пойдем громить этих с... бродяг!
— А коли не хочу? — все еще смеется Синюков. — Достаточно простого невмешательства в мои действия. Только и всего.
Петренко, пыхтя, пытается что-то сообразить.
— В таком разе, душенька, чем докажешь свои честные намерения?
— Докажем орудиями и боеприпасами, которые передадим вам после того, как отберем их у бандитов! — И не давая Петренко опомниться, обрушивается с контрвопросом: — А гарантии нейтралитета с вашей стороны?
— Слово Петренко!
— Согласен: слово Петренко и... панорамы от орудий. До нашего возвращения.
— Мать-перемать, я думал: я настырный, а ты, кажись, еще настырней! Хуже хохла... Устал я, будь по-твоему.
Только того и надо Синюкову: три часа словесной дуэли не прошли даром.
6
Уже рассвело, когда бронепоезд прибыл в Ельшанку, в расположение анархистов. Поставить его Синюков распорядился в трехстах метрах от станции (дабы не выдавал он слишком решительных намерений батальона), а орудие на всякий случай зарядить картечью.
Для начала было решено провести агитационный митинг среди солдат-анархистов, может быть, добром подчинятся они Царицынскому Совету и штабу обороны, — на что в общем-то надежд было мало.
Как только в эшелонах стало известно о приезде «миссии» Совета, началось невероятное движение, словно проснулся гигантский муравейник.
— Братва! Высыпай из вагонов, агитаторы пожаловали! Послухаем, что они интересного наскажут, чего мы не знаем!
Оставив по человеку на каждый вагон для охраны, солдаты, на ходу подтягивая штаны и скверно ругаясь, устремились к маленькому вокзалу — «слухать агитаторов».
Первые же выступления их ораторов показали, что кто-то уже изрядно с ними поработал. С импровизированной трибуны (пара ящиков из-под снарядов) неслись небылицы и угрозы в адрес Совета. А речи «агитаторов» покрывались диким свистом и махровым матом сотен оголтело вопящих глоток.
— Плевать нам на их ультиматумы! За что кровь проливали, брат-цы! Нешто за то, чтобы насилие над нами чинили? Не дадим себя в обиду! Пущай попробуют не пустить скрозь Царицын! Штыками прорвемся!
Гиканье, смех, разухабистая ругань.
— Ах, вражий сын! — горячится Левченко, щупая кобуру нагана, и, спохватившись, косится на стоящего рядом Синюкова: тот невозмутимо наблюдает за ходом событий.
— Та шо это за чертовщина, командир?
Синюков, выдержав паузу, подмигивает:
— Действительно, чертовски жарко!
И незаметно, боком-боком они выскальзывают из горланящей толпы анархистов.
— Ты уяснил, где у них главный эшелон, с орудиями? — спрашивает на ходу Синюков.
— Крайний к вокзалу... Тильки к чему ты это?
— Есть одна... мыслишка...
...А бойцы, оставленные при бронепоезде, уже волнуются, выглядывают из дверей крытого вагончика. Артиллеристы наводят пушку прямо на митингующих анархистов.
— К бою готовы, товарищ командир! — раздается несколько голосов. — Может, с тылу зайти, чтоб с двух сторон?
— А боя не будет, — неожиданно для всех говорит Синюков.
На лицах бойцов, как по книге, можно прочесть все оттенки изумления и разочарования.
— Давайте-ка лучше, — пока они дюже увлечены митингом, — снимем тихо охрану с головного эшелона и попробуем укатить его вместе с орудиями и боеприпасами?
— Вот это лихо! Из-под самого их носа! — восхищенно ахает молодой рыжий парень.
— Только без единого крика и суматохи, а то сами можем остаться сносом!
...Анархисты явно не рассчитывали на такой оборот. Охрана эшелона и вскрикнуть не успела, как вся оказалась скрученной-перевязанной. Плавно подкатил бронепоезд. Щелкнули сцепления. И вот уже, вздрогнув, пополз эшелон прочь от станции, на север, в Царицын!..
Вдруг — визг тормозов. Буферный перезвон. Остановка!
— В чем дело?
— Влипли! — кричит испуганно машинист. — Стрелка на замке. Они, видать, загодя решили отрезать нам все пути! Мы в ловушке!
— Проклятие! — не выдерживает Синюков. Так прекрасно начатая операция срывается. А все потому, что увлекся, не учел коварства врата.
В лагере анархистов уже тревога. Вон уже весь митинг бежит сюда. Издалека доносятся угрожающие возгласы, видны искаженные злобой лица.
— Кувалда есть? — что есть мочи кричит Синюков. Нервы его напряжены до предела. Испарина покрыла бледный лоб. Пульс в висках отсчитывает страшные секунды, отделяющие роковую развязку.
— Есть! — отвечает машинист.
— Зубило? Живо руби замок!
...Высыпавшие было из вагонов бойцы вновь повскакивали на подножки. И снова набирает ход бронепоезд. Быстрее, быстрее мелькают шпалы; громче, громче перестук колес на стыках.
А за последним вагоном состава во всю прыть несутся и дико орут анархисты. Всего полтора метра отделяют их от поручней вагона. Но нет, не могут сократить расстояние преследователи, и все быстрее, быстрее летит бронепоезд.
Последние крики одуревших от бега людей, жидкие хлопки выстрелов вдогонку и — стальная песня колес заглушает вскоре все остальные звуки...
7
Бронепоезд Синюкова во второй раз за эти сутки прибыл на станцию Владикавказская.
Петренко еще спал после бесшабашно проведенной ночи. За выданным им «залогом» — панорамами от орудий — явился представитель штаба с двумя десятками солдат.
Подсчитав приборы и еще раз заглянув в бумажку, он удивленно вскинул лохматые брови:
— Тут нет и половины того, что мы давали!
— А, черт! — хлопнул себя по бокам Синюков. — Так ведь другую половину мы, видно, оставили в Ельшанке, во время возни с анархистами!