Впереди заиграли «Интернацiоналъ». Невыразимо печальны были звуки оркестра. Они двоили, отдаваясь эхомъ о дома улицы. Сильнѣе посыпалъ снѣгъ и сталъ таять. Колонна тронулась. Пробѣжалъ съ красной нарукавной повязкой распорядитель и крикнулъ:
— Граждане, прошу соблюдать революцiонный порядокъ!
Парчевскiй протолкался къ Нордекову и сказалъ:
— Помнишь у Блока: — «революцiонный держите шагъ — неугомонный не дремлетъ врагъ». Давай-ка, братъ, пробираться впередъ. Пора. Наши уже тамъ: — «неугомонный не дремлетъ врагъ» …
Онъ ничего не боялся, этотъ молодчина гусаръ Парчевскiй! Онъ уже примѣтилъ, что, кромѣ организованныхъ фабричныхъ и заводскихъ рабочихъ, много было людей, приведенныхъ домовыми комитетами и просто любопытныхъ, никому не знакомыхъ.
Толпа во образѣ колонны тронулась. Переднiе, должно быть, комсомольцы, пытались идти въ ногу. Толпа имъ мѣшала. При всемъ кажущемся порядкѣ было очень много безпорядка, и Парчевскiй это сейчасъ же оцѣнилъ. Была толпа — значитъ — можно было работать. Ее надо было обратить въ психологическую толпу и заставить поддаться внушенiю.
Впереди запѣли «Интернацiоналъ». Голосисто завизжали дѣвки работницы, сбили съ тона и смолкли.
Рядомъ съ Нордековымъ шелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ и разсказывалъ своему сосѣду:
— На шести еропланахъ прилетѣли ночью. Мнѣ Вузовецъ съ Калининскаго Политехникума докладывалъ. У нихъ, значитъ, пьянка была, расходились подъ утро, вотъ оно и свѣтать начинаетъ. На поле, у деревни Ручьи спускается еропланъ и весь онъ серебряный … Ну, грандiозный! И совсѣмъ ничего не слышно, какъ моторъ работаетъ … Спустился и сейчасъ, значитъ, четыре въ кожаныхъ курткахъ какъ выскочатъ и разбѣжались по угламъ поля. Ну, видно, самые чекисты. И сейчасъ еще и еще шесть ероплановъ, ну такъ грандiозно это вышло … Онъ и не сталъ смотрѣть, можетъ, тайна какая, еще въ отвѣтъ попадешь.
— Откуда же они прилетѣли?
— А кто же ихъ знаетъ, вѣдаетъ.
Парчевскiй, внимательно слушавшiй этотъ разговоръ и не перестававшiй глазами шарить по толпѣ, показалъ Нордекову впередъ:
— Смотри, Гласовцы.
Теноръ Кобылинъ въ какихъ-то стариковскихъ оловянныхъ очкахъ, въ шапкѣ собачьяго мѣха, въ красномъ шарфѣ, совсѣмъ вѣчный совѣтскiй Вузовецъ, или шкрабъ[15] шелъ, усмѣхаясь подлѣ троттуара. Онъ увидалъ Нордекова и Парчевскаго, но и вида не показалъ, что узналъ ихъ. Басъ Труниловъ безъ шапки въ рваной фуфайкѣ спокойно разспрашивалъ милицейскаго. Весь Гласовскiй хоръ былъ въ головѣ колонны.
Въ толпѣ пробовали пѣть. Но, или всѣмъ смертельно надоѣлъ уныло звучащiй «Интернацiоналъ» и совсѣмъ не бодрая рабочая Марсельеза, или не подобрались по голосамъ, не было регента, но пѣли ужасно уныло и нескладно.
— Мыши кота хоронятъ, — сказалъ тотъ, кто разсказывалъ о прилетѣ «грандiозныхъ» аэроплановъ.
Голова колонны вышла на Невскiй. Снѣгъ все сыпалъ, таялъ на черныхъ суконныхъ толстовкахъ, на рваныхъ пальтишкахъ, текъ слезами по щекамъ. Легкiй паръ поднимался надъ толпою. Бурое небо опустилось низко надъ домами. Перешли черезъ Аничковъ мостъ и, свернувъ на Садовую, тѣсно сдавились въ рядахъ. Впереди въ лиловыхъ туманахъ показались черныя голыя деревья Михайловскаго сада. Инженерный замокъ казался призракомъ. Въ его оградѣ стояли конныя части. Отъ мелкихъ косматыхъ лошадей шелъ густой паръ.
Марсово поле было совсѣмъ близко. Оно было залито толпой, стоявшей между кустовъ сада. Тамъ было странно тихо. Должно быть посерединѣ, у могилъ жертвъ революцiи, говорили рѣчи, и толпа, хотя и невозможно было слышать, стояла, прислушиваясь въ напряженной тишинѣ. Что-то невнятно бубнилъ громкоговоритель.