— Зачем вы едете в Хиву? — спросила меня Вера. — Какой счастливый! Хива же большой город.
— А я была в Каракумах, — сказала Сима. — В Каракумах скучнее, чем здесь. Тоска. Я работала в экспедиции барометристкой.
Вскоре разговор истощился, и мы умолкли.
Перед раскрытыми настежь окнами милицейской канцелярии во весь свой исполинский рост стояла азиатская ночь. Душный воздух летел в комнату вместе с ветром. Снаружи слышался шорох пустыни. Слабый ламповый свет наших окон вырезал из тьмы мертвенного ландшафта глинистый пустырь, грязный кустарник…
Вскоре в темноте послышался стук копыт.
— Вот и Бердыев, — сказала Сима, — слава богу, значит, сегодня обошлось…
Дверь канцелярии раскрылась, и в комнату вошел начальник милиции — молодой высокий татарин в лохматой папахе. В руке он нес небольшой желтый рюкзак, слегка отставляя его от себя, чтобы не касаться мешка одеждой.
Бердыев отстегнул ремни, снял револьвер, положил папаху на стол.
— Пошамать что-нибудь. Сильно хочется пошамать. Как тут у вас дела? Мы операцию провели благополучно, — сказал он и ушел во двор. Я слышал, как он возится с конем, поет, умывается, разговаривает с милиционерами.
— Я знаю, что лежит в мешке, — шепнула мне Вера.
— Что же? Разве что-нибудь особенное?
— Это голова знаете того Хош-Гельды, проклятого черта, — сказала она, еще более раскрыв глаза.
Я украдкой поглядел на рюкзак, брошенный Бердыевым под лавку. Мешок подмокал снизу. Липкое, темно-желтое пятно проступило под ним на полу.
— Чего вы так смотрите? Дождался, собака, когда ему сбили котелок, — сказала Вера. — Помните, он весной порезал восемь учителей, а сколько женщин убил, которые сняли паранджи. Теперь Бердыев его ликвидировал.
— Послал на тот свет за кишмишом, — сказала Сима, пытаясь острить.
— Ликвидировал его, — строго сказала Вера. — А голову привез в районный центр, чтобы народ убедился. Не то они еще целый месяц будут его именем пугать.
— Подумайте, — сказала Сима, — сколько этот Хош-Гельды порезал туркменов.
— Сейчас Бердыев вернется, он все расскажет, — сказала Вера, — дежурный даст самовар. Попьем еще чаю?
— Печенье ваше, вода наша, — сказала Сима.
Четверть часа спустя в канцелярию вошел Бердыев.
За ним милиционер нес большой желтый самовар.
— Немножко пошамал, — сказал Бердыев. — Честное слово, двое суток не ел ничего, гонял по пескам.
Только теперь он заметил меня.
— Это мы сделаем в два счета, — сказал он, прочтя мою командировку, — ты у меня выедешь сегодня, не беспокойся. Товарищи, которые едут в Хиву, сейчас должны быть. Я даю им винтовки. Ты тоже получишь одну штуку.
Мы снова сели к столу и впятером взялись за чай. Милиционер вынул из кармана штанов кусок лепешки. Он угостил сначала Бердыева, потом нас. Завязался общий разговор. Мы слушали рассказ о жестокостях и коварстве бандита Хош-Гельды, о его дерзких привычках, о степном колодце, на котором Хош-Гельды выстроил свою крепость.
— Мы, понимаешь, прижали его железным замком, — сказал Бердыев, — бандиту нет дальше дороги, в Советской республике ему смерть.
В пылу рассказа от отодвинул лавку, и его рюкзак упал. Мы увидели на глиняном полу широкое пятно.
Сима и Вера смотрели на руки Бердыева, не отрывая глаз. Милиционер пил, прихлебывая и причмокивая. Бердыев некоторое время недоуменно присматривался к нашему поведению. Потом он перехватил наши взгляды и засмеялся.
— Вы что думаете? Это арбузы, купил на бахчах, — сказал он и ударил ногой по мешку. Что-то перекатывалось в нем, гулко гремело.
Машинистки переглянулись.
— Вот так случай, — сказала Сима.
Обе прыснули со смеху.
— Не понимаю, — сказал Бердыев. — В чем дело?
— Проехало, — сказала Сима.
Мы снова принялись за чаепитие. Бердыев продолжал рассказ об исходе операции: степной колодец занят сегодня милиционерами, Хош-Гельды ранен и ушел в пески.
Меня клонило ко сну, но я старался не дремать, чтобы не пропустить парней, которые едут в Хиву. Наконец я услышал, как загремел замок в воротах. На дворе раздались громкие голоса.
— Вот твои товарищи, — сказал Бердыев. — Сейчас я вас познакомлю. Эй, Иольдашляр!
Он крикнул куда-то в глубину двора. Оттуда послышался голос:
— Эй, эй!
В комнату вошли ташкентские комсомольцы, которых я так долго ждал. Это были молодые узбеки, мои ровесники, — смуглые, обветренные, громкоголосые, одетые небрежно и пестро. Один был высокий, в брезентовом плаще, в тюбетейке и в толстых футбольных бутсах с обмотками, второй — поменьше ростом — был в кепи и в шелковом халате, поперек его халата нацеплен ремень с полевой сумкой, третий — узкоплечий — по-видимому самый старший из всех, был во френче, с большим хорезмским орденом на груди.