— Монах из стены! — пронеслось среди пастухов.
— Кто вы? — спросило существо, прикрывая глаза от режущего света.
Это был самый странный человек, какого я когда-либо видел. Маленький, сморщенный, в гнилых коричневых лохмотьях, с худыми, голыми руками, цвет которых был неотличим от покрывавшей их грязи. Лицо его было покрыто спутанными космами волос, отросших в заключении.
— Ум-ман-зар ба-ни-хум пад, — зашептал Палма по-тибетски. — О Будда, он заговорил! Он нарушил обет! Двадцать лет святой жизни пропали!
Отшельник оглядел всю нашу группу. На мгновение мне показалось, что он вздрогнул при виде Дагва-Тимена, затем его взгляд стал снова неподвижен. Он бессмысленно замычал и отвернулся, не обращая на нас внимания.
— Это сумасшедший, — тихо сказал я Полосухину.
— Может быть, — сказал он. — Сейчас мы посмотрим.
Он подошел к отшельнику вплотную и крикнул:
— Стойте, гражданин!
Я с удивлением на него посмотрел. Лицо Полосухина выражало напряженное сердитое внимание. Он весь подался вперед, как бы делая охотничью стойку.
— Стойте! — повторил он грубо, хватая отшельника за локоть.
— Оставьте же его, он сумасшедший, — сказал я.
— Оставьте вы меня, — досадливо огрызнулся Полосухин, отмахиваясь от меня, как от мухи. — Пусть покажет народу документы.
Человек из стены остановился. Взгляд его сделался еще бессмысленнее.
— Что за вздор! — воскликнул я. — Вы забыли, где вы находитесь. Как вам не стыдно!
— Не учите меня! — сказал Полосухин, не спуская глаз с отшельника.
Тот вдруг забормотал, содрогаясь всем телом:
— Они не у меня… они не у меня… Это старый хамбо…
— Будешь отвечать перед монгольским народом, — сказал Полосухин. — Ревизия проверила твои книги.
В глазах отшельника впервые сверкнуло что-то осмысленное.
— Уважаемые товарищи, — сказал он тонким надтреснутым тенорком. — Увы, увы, перед лицом государства, прочно утвердившегося, перед всем народным пленумом признаю свою вину…
Он выражался писарски правильным языком с газетными монгольскими оборотами.
— Это старый хамбо спрятал меня здесь, в келье рядом со скелетом монаха, — сказал он, опускаясь на колени. — Я чуть не умер от соседства… Хамбо обещал взять меня, когда придет время… Моя вина… Я не знаю, почему он не пришел за мной…
— Встань, постыдись пастушества! — сказал Полосухин.
Монголы, прислушивавшиеся с возрастающим любопытством к этому потоку слов, начали пристально вглядываться.
— Правильно. Я его знаю, — сказал вдруг Дагва-Тимен. — Это счетовод из больницы в Д., тот, что украл десять тысяч тугриков… Ай, ай, это был первый франт в Гоби. Ходил в мягкой шляпе, в новых сапогах, с тремя самопишущими ручками за отворотом халата…
— Я был уважаемый человек, — жалобно заныл отшельник. — Это хамбо соблазнил меня. Я его проклял тысячу раз, пока сидел здесь!
— Жди своего хамбо! — насмешливо сказал Полосухин. — Он скрылся. И тугрики с ним…
— Я кричал, я звал на помощь… Я хотел уйти, но было поздно. Дверь завалили скалой, Никто меня не слышал… Я, наверно, полгода не видел света… Когда хамбо привел меня сюда, был декабрь тысяча девятьсот тридцать седьмого года… А сейчас, наверно, уже весна…
— Тридцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, — сухо сказал Полосухин.
— О Будда! — застонал тот.
— Совсем ничтожный человек, — с презрением отозвался на его стон Дагва-Тимен. — Удивляюсь, как такой человек смеет топтать почву народного Гоби… Скажи, как ты его узнал?
— У меня голова на плечах, — сказал Полосухин, — Это просто, как трава. Во-первых, замурованный лама умер, а кто-то берет его пищу. Второе — у его лохмотьев прямой ворот, а у монахов бывает круглый. И, наконец, вор не может скрыться в пустыне Гоби, разве что под землей… Ну, довольно возиться с ним, друзья. Берите лопаты! Надо вытащить машину из земли. Мне почему-то кажется, что она цела…
И Полосухин оказался прав. Под осколками камней и комьями глины наш «додж» был почти невредим. С помощью кочевников мы вытащили его из котловины и поставили на дорогу. Все стекла были разбиты, и отлетели ручки от дверцы. И все же нам удалось двинуть машину «своим ходом» без всякого ремонта. За сутки мы доехали до Баин-Тумени.
1941