Хозяин яранги сидел на корточках и пристально глядел на стоящий перед ним ящик, мерно покачивая головой. Рядом возилась его жена, выскребывая из зловонной и глубокой ямы остатки зимнего запаса копальхена (моржового мяса), скисшего и зачервивевшего. Несмотря на дождь и холодный ветер, она была обнажена до пояса. Зимой, во время жестоких морозов, чукчанки ходят точно так же — с открытой, болтающейся в воздухе грудью. К этому женщин приучают с детства. По-разному устроена меховая одежда мальчиков и девочек. У девочек на груди и на спине — огромный вырез.
За женщиной бегал проворный чумазый мальчишка лет пяти, на ходу стараясь поймать ее грудь. Чукчанки поздно кормят детей. В Анадыре мне говорили об одной женщине на мысу Беринга, кормившей своего сына до пятнадцати лет. Когда ему исполнилось семнадцать, она стала с ним жить и имела от него ребенка. Я расспрашивал об этой чукотской Иокасте Кыммыиргина в Уэллене. Он смеется: наверно, правда есть глупые женщины, в Инчауне тоже жила одна женщина — сын ей сделал ребенка,
Наш приход не произвел никакого впечатления. Это сразу показалось мне очень странным. Для других стойбищ прибытие белых людей было великим событием. Всегда, когда приходят шхуны и пароходы, к ним в байдарках стягиваются береговые жители за добрую сотню верст.
Женщина продолжала свою работу, изредка отмахиваясь от мальчика рукой, как от назойливого овода. Мужчина не повернул к нам головы даже тогда, когда мы подошли совсем близко и остановились рядом с ним.
Ящик, возле которого сидел чукча и который он с таким вниманием разглядывал, был граммофоном. Это был памятник минувшего благополучия, оставшийся от времен, когда якутские купцы из кожи лезли, чтобы конкурировать с приходящими из Берингова пролива американскими шхунами, и заваливали северных чукчей товарами. Шумные годы обилия мехов и пьяного буйства на кочевых ярмарках, где белый и голубой песец принимались на круг по одной цене. Граммофон хрипло и отрывисто лаял: «Признаюсь аткравенна, я женьщен рапп, прид ва-ами я нимею, сигда вам ратт! Пришел фчира г знакомай, и о скандал — ее, я призынаюсь, сасем не взнал: и чем я высхищался у ней сигда, пакоилось на тумм! би! зупки, выласа… за зупки, гласки, но без агласки, тарита, рита, рита, тари, тата!»
Кнудсен похлопал чукчу по плечу и быстро заговорил с ним на наречии носовых людей.
Я удивляюсь Кнудсену. Он говорит с туземцами так бегло, словно в Сиаттле и Сан-Франциско ему всегда приходилось говорить на их языке.
— Какой пынгитль? — спросил Кнудсен.
Пынгитлем называется перечень новостей, неизменная сплетня тундры, которую передают друг другу полярные туземцы при встрече. В пынгитль входят рассказы о поездках по тундре русских людей, о состоянии стада у оленных, о морском лове у береговых, о браках, о бедствиях, о рождении детей — словом, о всей жизни.
— Мы перестали ждать ваших торговцев, — сказал чукча, — они нам больше не нужны. Мы больше никогда не будем брать граммофонных пластинок, чай, муку, галеты. Если мы умрем голодом, то пусть умрем. Пынгитль побережья такой — зверя не было, рыбы не было, олени табунных людей заболели копытницей и подохли, по лагерям ходит красная лихорадка. О русских разговор такой: Алек-Чеен-Кау ушел не знаю куда, а новый русский человек из колымских стойбищ — человек с пером — считает людей и яранги, — он пошел пьяный по торосам и упал со льдины вниз. Вот весь пынгитль.
Это было что-то новое. Новый русский человек, считающий яранги, — может быть, какой-нибудь регистратор переписи? Или это отголосок истории несчастного Максимова?
Я легко понял разговор чукчи, хотя местное наречие несколько отличалось от языка уэлленцев. Интересно, что по отношению к нам он не употреблял выражения «белые люди». Это доказывало, что здешние жители мало встречаются с американцами.
В сущности, его ответ не требовал толкований. Нам следовало повернуться и уйти, оставив в подарок старику куль муки и пачку жевательного табаку. Кнудсен, чтобы укрепить престиж, так и поступал на других стойбищах. На этот раз мы, однако, медлили. Не хотелось отступать, не сделав чего-то для несчастных обитателей полярной бухты. Кнудсен подошел к чукче вплотную и сел на корточки возле входа в ярангу. Мы сели рядом с ним, чувствуя под ногами зыбкое и хлюпкое болото севера. Чукча, испуганный и недовольный нами, снова заговорил:
— Ты мне не веришь? Нехорошо. Все правда. Алек-Чеен-Кау ушел навсегда. Его никто не найдет. Я знаю, где он. Когда началось лето, я нашел в тундре мухоморы. Два больших мухомора и один маленький-маленький — вот такой. Я съел эти мухоморы и стал совсем пьян. Много-много пьян. Потом лег спать — крепко спал. Когда проснулся, сразу вспомнил — я был в Мертвой Земле. К ночи об этом нельзя говорить. Там тоже тундра. Только нет солнца. Я проделал в небе дыру, стал смотреть. Темно. Мох. Болото. Вижу — на берегу стоят дома и домов столько много, как в речке икры во время рыбьего нереста. И вижу — там сидит Алек-Чеен-Кау, курит трубку и пишет, пишет, пишет на большом листе белой бумаги. И я испугался. Сказал мухоморам — несите меня назад. Я проснулся.