Он выжидательно поглядел на Кнудсена и на Баллистера. Они молчали.
— Смотри, я взял с собой тетрадь, которую дал мне Алек-Чеен-Кау, — прибавил чукча, подумав, — не говори потом, что я сказал неправду. Вот тетрадь. Бери ее — мне не надо.
Порывшись в груде разлезшихся кож, сваленной у его колен, он вынул желтую тетрадку. Она была истрепана и залита жирной, плохо пахнувшей ворванью. Некоторые листы слиплись, и их трудно было отделить друг от друга.
По словам Кнудсена, это скверный признак — то, что чукча хотел избавиться от принадлежавшего Алексеенко предмета. Жив ли Алексеенко? Так поступает на севере убийца, желая, чтобы дух убитого ошибся и стал преследовать того человека, кому передана его вещь. Кнудсен говорит, что американский миссионер Айргемп, пользуясь подобным суеверием, обнаружил убийство. Это было в эскимосском поселке Кыгмин, на мысу Принца Уэльского. Ночью в поселке нашли мертвого эскимоса. Следствие утверждало, что он споткнулся и, падая, напоролся на нож. Но через некоторое время все заметили, что старый деревенский колдун сбрил себе брови, обнаружив боязнь быть признанным духом убитого. Он был схвачен, и выяснилось, что здесь имело место убийство.
На шхуне мы внимательно просмотрели содержание тетради.
Первые страницы были разграфлены карандашом и покрыты чернильными отметками и знаками, которые зачеркивались один за другим. Это был самодельный календарь — неизменное развлечение людей, обреченных на одиночество. Кое-где, между запутанными денежными расчетами и вычислениями, попадались заметки вроде:
«Пятница, 7-го. На мысу убили кита. После дележки на мою долю достались три нарты сала и кожи. 23-е. Приезжал Соколовский. Он больше не занимается торговлей. Стал промышленником. Недавно к нему приехал старший милиционер Чукотского рика, требует какой-то налог. Соколовский жалуется. 3-е. Понедельник. Убил 3 нерпы. В Тульской губернии сейчас цветут фиалки…»
На одной из страниц были начерчены нотные линейки и поставлены цифры. Владелец тетради учился играть на балалайке. Тут же был нацарапан куплет:
Посередине тетради был вложен листок бумаги. На нем размашистым почерком было написано:
«Жизнеописание для отправки в центр»
Вот оно:
«…Мой дом стоит на берегу Ледовитого океана, в трех верстах от холодного мыса. Первую зиму я думал, что сойду с ума в вечера, когда трескаются льды, а на сопках начинает скрипеть западный ветер, подымает сухой холод и буран. Тогда я закладывал в путь свою собачью упряжку, свистал: „Куух! поть-поть-поть!“ Серко — вожатый колымский пес с черным щипцом (мордой) и бурым правилом (хвостом) — дергал вперед, натягивался потяг, и я летел в гости за девяносто — сто верст к русскому промышленнику Саропуку, который живет здесь, все равно как я, и охотится вместе с чукчами. Там ждал меня чай, трубка американского табака, глоток самогона — и снова назад.
Славный у меня пес Серко. С ним я не боюсь ехать куда угодно. Он ведет всю упряжку и ест одну юколу в день. Проедем семьдесят верст, а бежит не запыхавшись и не высунув язык. Колымские собаки — самые бестолковые из всех северных собак. Стоит им увидеть зайца, оленя или песца, как они бросаются в погоню, не обращая внимания на то, что опрокинулись нарты и каюр остался валяться на снегу… Серко тогда затевает всякие хитрости, чтобы отвлечь собак от погони. Внезапно он поворачивает в сторону и визгливо лает, будто попал на новый след, зовя их за собой.
В одну из своих поездок я взял себе жену. Я взял ее из яранги медвежатника Нотавиа на стойбище Кееойюн в голодный месяц за ящик сухарей и два кирпича чаю. Она чистоплотная, лицо не пестреное, работает хорошо и родила мне двух детей — мальчика и девочку. Я породнился с чукчами, и они указывают мне кочевья зверя, потому что зверь кочует по тундре точно так же, как человек…»