Когда Николо Сакко, сидя на краю койки, увидел, как замигал свет, он вдруг услышал неистовый, душераздирающий крик, полный острой, нестерпимой боли; так могло кричать только животное, но этот крик доносился из соседней камеры, из камеры Мадейроса. Крик замер, сменился стонами, и Сакко почувствовал, что за всю свою жизнь он не слышал ничего более жалобного, ничего более сиротливого, чем стоны несчастного, всеми проклятого и полумертвого от страха вора. Слух его привык улавливать малейшие звуки, и он услышал, как Мадейрос упал ничком на койку и зарыдал. Сакко не мог больше вынести. Он вскочил, подбежал к двери своей камеры и закричал в окошечко:
— Мадейрос, Мадейрос, ты меня слышишь?
— Слышу. Чего вы хотите? — отозвался Мадейрос.
— Я хочу тебя немножко утешить. Мужайся.
Говоря это, Сакко подумал: «Что нас может утешить и откуда нам взять мужество или надежду?» И, словно в ответ на его мысли, Мадейрос воскликнул:
— Чем же вы меня утешите?
— Еще есть надежда.
— У вас, может быть, и осталась надежда, мистер Сакко. Может быть, для вас еще есть надежда, у меня же ее больше нет. Я должен умереть. Ничто на свете этого не изменит. Очень скоро я должен буду умереть.
— Какие глупости! — крикнул Сакко, почувствовав себя куда лучше от того, что ему приходится бороться со страхом, обуявшим другого. — Ты говоришь глупости, Мадейрос. Они не могут лишить тебя жизни, покуда они не лишат жизни нас с Ванцетти. И пока мы живы, им придется оставить в живых и тебя, потому что ты — самый важный свидетель по всему делу, по делу Сакко и Ванцетти. Ты погляди сам, подумай! Почему, по-твоему, мы находимся здесь втроем? Мы вместе потому, что наши судьбы связаны друг с другом. Но пока нам еще не о чем плакать.
— Разве смерть это не то, о чем плачут? — горестно спросил Мадейрос.
Только дети порой задают такие бесконечно трогательные и бессмысленные вопросы. И ответ был такой же трогательный и такой же бессмысленный:
— Вот ты все твердишь: смерть, смерть… Сейчас не время думать о смерти и толковать о смерти. Что из того, что им хочется позабавиться с электричеством! Что нам до этого, что нам до их электричества! Пусть они включают его и гасят хоть целый день, если им так нравится…
— Они проверяют электрический стул, на котором мы умрем.
— Ну вот, ты опять свое! — закричал Сакко. — Неужели тебе не о чем говорить, кроме смерти? Беда в том, что ты отчаялся.
— Верно. Я отчаялся. Все это зря.
— Что зря?
— Да вся моя жизнь, как есть. Ни черта из нее не вышло. Все было неправильно. С самого первого дня, как я родился, все было неправильно и ни к чему. И ведь не по моей вине. Понимаете, мистер Сакко? Я не хотел, чтобы так получилось. Тут виновато что-то другое. Я уж говорил об этом с мистером Ванцетти, и он старался мне объяснить, почему так вышло. Я его слушал, слушал… Вот, кажется, сейчас пойму. А потом вижу: нет, не понимаю. Знаете, о чем я говорю, мистер Сакко?
— Знаю, — сказал Сакко. — Конечно, знаю, бедняга!
— Ну вот, вся моя жизнь и пошла прахом.
Но Сакко сказал:
— Жизнь не может пойти прахом. Клянусь, Мадейрос, говорю тебе чистую правду. Жизнь никогда не проходит даром. Неправильно думать, что вся твоя жизнь прошла зря, только потому, что ты совершал дурные поступки. Вот, например, мой сынишка, Данте. Когда он совершал дурные поступки, разве я запирал его в темную комнату? Нет. Я старался объяснить ему, что он сделал. Я старался показать ему, что хорошо и что плохо. Иногда мне трудно было показать ему эту разницу, ведь маленький мальчик — это совсем не то, что взрослый, разумный человек. Что ж, у него был отец, его счастье, что у него был отец, который мог ему все объяснить. Но если человек делает что-нибудь дурное, когда ему лет восемнадцать или двадцать, как это случилось с тобой, Мадейрос, тогда дело другое. Никто не хочет уделить тебе немножко времени и объяснить что хорошо, а что плохо…
Он услышал, что Мадейрос снова рыдает, и закричал ему:
— Мадейрос, Мадейрос, прошу тебя, я ведь не хотел огорчать тебя еще больше! Я ведь только старался показать тебе, что жизнь не может пройти зря. Ведь я в это верю; хочешь, я скажу тебе, почему я в это верю?