— Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти… — заговорил секретарь.
— С вопросом о них покончено, — твердо сказал диктатор.
Министр труда сделал два шага к диктатору и произнес тоном, в котором смешивались и настороженность, и благоразумие, и некая доверительная фамильярность:
— Вам не придется долго заниматься ими, дуче. Сегодня они оба будут казнены. Таким образом, в известной мере, делу этому будет положен конец. Оно, видите ли, вошло уже в ту стадию, где финал, так сказать, напрашивается сам собой.
Не имея возможности проникнуть в мысли диктатора или угадать истинную подоплеку его гнева, министр труда сделал паузу, подождал, не услышит ли он чего-нибудь в ответ, и осведомился:
— Разрешите продолжать? Следует учесть некоторые обстоятельства этого дела и принять кое-какие меры. Быть может, вам будет угодно, чтобы я изложил эти обстоятельства?
— Говорите, — жестко бросил диктатор.
— Хорошо. Как я уже сказал, все будет кончено сегодня ночью. Они будут казнены, и, каков бы ни был резонанс, шум скоро утихнет. Нельзя продолжать политическую кампанию в защиту мертвецов. Нерушимость смерти делает такую кампанию бессмысленной. Она ничего не может изменить, ибо смерть — факт непреложный!
— Откуда вы знаете, что казнь снова не будет отсрочена? — опросил диктатор.
— В этом я почти совершенно уверен. Днем, когда рабочие шли обедать, они устроили многотысячную демонстрацию перед американским посольством. Кидали камни, били стекла, перевернули и подожгли случайно стоявшую там машину французского поверенного в делах. Полиция разогнала демонстрацию; арестованы двадцать два зачинщика. Мы почти уверены, что двое из них коммунисты. Остальные, однако, совершенно незнакомые нам люди и в наших списках не числятся. Это показывает размах пропаганды вокруг дела Сакко и Ванцетти и то, как умело она ведется. Полиция поставлена в ложное положение, ибо пропаганда в пользу Сакко и Ванцетти идет под лозунгом защиты чести и достоинства всей нации. Слишком уж много болтают о том, каким обидам и унижениям подвергаются в последнее время в Америке итальянские эмигранты. Народ не может равнодушно относиться к этому! Он считает, что тут имеет место оскорбление национального престижа. Мне пришлось дать распоряжение полиции выпустить всех арестованных, в том числе и тех двоих, кого мы подозреваем в принадлежности к коммунистам, — их-то мы уж во всяком случае возьмем под наблюдение, в будущем это может быть полезно. Надеюсь, дуче, вы сочтете, что в данных обстоятельствах наши действия были благоразумны?
Диктатор кивнул:
— Продолжайте.
— В два часа дня я встретился с американским послом. Он чрезвычайно предан вам и заверил меня, что вам не стоит тревожиться по поводу этой надоевшей всем истории. Он утверждает, что очень скоро источнику всех неприятностей будет положен конец.
— Он так сказал? — переспросил диктатор. На лице его уже не было прежнего гнева.
— Дословно, в этих самых выражениях.
Министр труда обратился к секретарю:
— Разве я не говорил вам того же самого, буквально в тех же выражениях?
— Слово в слово, — подтвердил секретарь.
— Видите, дружба никогда не пропадает зря. — Диктатор улыбнулся впервые с тех пор, как он слез со стола для массажа. — Однако дружба дружбе рознь. Дурак дружит с кем попало, а умный — с людьми влиятельными.
— В три часа дня, — продолжал министр труда, — у меня, по совету посла, была краткая беседа с одним из секретарей посольства. Он подтвердил мне, что вы можете быть совершенно спокойны: казнь состоится. Он понимает, что оттяжка казни ставит дуче и его правительство в крайне затруднительное положение. Он просил меня заверить вас в том, что в его стране полностью сознают деликатность вашего положения и его крайне щепетильный характер. Он добавил, что весьма высокопоставленные особы откровенно восхищены вашей позицией в этом вопросе.
— Видите! — воскликнул диктатор, подчеркивая каждое слово ударом кулака по столу. — Что, если бы я послушался совета наших медных лбов. Они ведь знают только одно: коммунист — это коммунист! У таких людей касторка вместо мозгов!
Он придумал этот афоризм только что и не мог удержаться от самодовольной улыбки. И министр и секретарь тоже улыбнулись: афоризм был, действительно, точным и едким.