Когда ему время от времени представлялась возможность заняться честным трудом, он отказывался от него. Он не умел работать, так же как не умел жить, не воруя. Работы он гнушался; она внушала ему ужас и отвращение. Поэтому, когда она попадалась ему, он бежал от нее.
Как только жизнь его отлилась в определенную форму, все остальное стало неотвратимо. События догоняли друг друга, следуя злосчастной логике его существования. А логика его существования требовала, чтобы, рано или поздно, он стал соучастником убийства.
Когда ему исполнилось восемнадцать лет и один месяц, логика его жизни привела к тому, что в городе Провиденс, где его знали, к нему пришли какие-то два человека. У них были жесткие, холодные глаза и повадки бандитов; они не сомневались в том, что он, Селестино Мадейрос, — их поля ягода. Вот они и пришли к нему, чтобы рассказать о деле, которое задумали и подготовили, и спросить, хочет ли он принять участие.
— Да, — сказал он, — хочу.
Дело сулило большую наживу. Если он примет в нем участие, он будет жить, как король; карманы его будут набиты деньгами, а виски, кокаина и женщин будет столько, сколько душе угодно…
Да, он согласен участвовать в этом деле.
На другой день после этого разговора, 15 апреля 1920 года, вор Селестино Мадейрос сел в машину вместе с тремя другими людьми. Из города Провиденс, штата Род- Айленд, они поехали на север, в город Саут-Брейнтри, штата Массачусетс, куда и прибыли около трех часов пополудни. Машину они остановили перед обувной фабрикой. На фабрике в это время должны были платить жалованье рабочим — 15 776 долларов. Приехавшие знали об этом, потому что на фабрике у них были свои люди. Они остановили машину и стали ждать кассира с деньгами. Было без одной или двух минут три, когда к фабричным воротам охранник и кассир поднесли тяжелые железные ящики с деньгами. Тогда два человека подошли к ним и хладнокровно застрелили их, не дав им возможности поднять руки или бежать. Грабители схватили ящики с деньгами, вскочили в машину и скрылись.
На долю Мадейроса выпала несложная задача — он должен был сидеть в машине с револьвером наготове. На этот раз ему не пришлось даже убивать, — за него убивали другие. А когда добыча была поделена, ему досталось почти три тысячи долларов.
Если течение жизни Селестино Мадейроса было неотвратимым, то и смерть его была так же неминуема. Если его обходило стороной одно преступление, другое нагоняло его по пятам. И вот, семью годами позже, очутился он, двадцати пяти лет от роду, здесь, в камере смертников, ожидая часа своей казни.
И какая страшная ирония судьбы: в тот же день должны были казнить еще двоих людей, обвиненных в том самом убийстве, соучастником которого был Мадейрос.
Мадейрос это знал. Ему были известны и оба осужденных. Один из них был сапожником, его звали Сакко. Другой — разносчиком рыбы, по фамилии Ванцетти. И оба они были простыми итальянскими рабочими. Сам Мадейрос был португальцем, а не итальянцем; однако ему казалось, что у него с этими людьми какое-то сродство. При мысли о них на сердце у него становилось теплее. За годы, проведенные в тюрьме, он много передумал об этих людях, приговоренных к смерти за преступление, которого они не совершали, но к которому имел прямое отношение он, Мадейрос. Сидя в тюрьме, он передумал и о многом другом. Думать ему было нелегко. У него не было ни знаний, ни умения осознать или обобщить жизненный опыт, и потому мысли его текли медленно и трудно, редко превращаясь в ясные понятия или в логический вывод. И то, над чем обычный человек размышлял бы несколько часов, требовало от Мадейроса долгих недель мучительного раздумья.
Однако мысли эти все же привели Мадейроса к смутному пониманию всей его жизни, судьбы, тех неотвратимых сил, которые, играя им, шаг за шагом приближали к ужасному концу. Мысли эти рождали в нем неясную жалость к самому себе, жалость к другим, и он иногда молился, а порою плакал. И вот однажды ему пришло в голову, что те двое — Сакко и Ванцетти — не должны умереть за преступление, в котором они неповинны и в котором участвовал он, Мадейрос. На душе у него сразу стало покойно, он словно избавился от давившего его гнета. И теперь, много времени спустя, он вспоминал, с какой душевной ясностью он писал свое первое признание и как старался переслать его из тюрьмы в редакцию газеты, которую он время от времени читал, — «Бостон Америкэн». Однако признание его попало не в газету, а в руки человека, который был помощником шерифа; его звали Кэртисом; он спрятал письмо и сделал вид, будто никакого письма и не было.