Негр кивнул. Да, это чудовищно. Он считает, что люди, бросающие бомбы, проливающие кровь, люди, которые убивают и мучат других людей, поступают чудовищно.
— Вот и отлично. Очень рад, что ты так думаешь, — сказал агент. — Теперь все пойдет куда проще, раз ты так думаешь. Мы, кажется, знаем, кто бросил бомбу. И ты тоже знаешь. Я сейчас напишу все, что мы знаем, и от тебя требуется только подписать то, что я напишу. Это будет означать, что ты станешь законным свидетелем обвинения и хорошим американцем. Тогда мы тебя выпустим. Тогда мы тебя и пальцем не тронем.
— Но я ничего не знаю, — сказал негр. — Как я могу подписать, если я ничего не знаю? Это будет означать, что я подпишу ложно. Я не хочу лгать в таком деле — ведь дело серьезное.
Последние его слова насмешили всех присутствующих, кроме разве агента министерства юстиции. Двое в штатском улыбнулись, полицейские улыбнулись тоже. Только человек из министерства юстиции оставался по-прежнему деловитым и серьезным — ведь работа была еще не кончена…
Когда работа была кончена, негра отнесли в камеру и бросили на койку. Там его и увидел профессор уголовного права. Профессор был одним из юристов, участвовавших в процессе Сакко и Ванцетти или добровольно помогавших им. Но сегодня, 22 августа, каждый из этих юристов быт занят по горло. Они пускались на самые отчаянные шаги, чтобы хоть что-нибудь сделать в последнюю минуту; если в этом была хоть капля надежды, они подавали петиции, ходатайствовали об отсрочке казни, хлопотали за людей, арестованных за участие в пикете или за какие-нибудь другие проявления протеста.
Арестованные сегодня перед резиденцией губернатора белые очень волновались за судьбу пикетчика-негра и сообщили Комитету защиты, что полиция его куда-то упрятала. Комитет защиты спросил профессора уголовного права, не может ли он заняться этим делом. Профессор ответил согласием и, говоря правду, был рад, что может сделать хоть что-нибудь, хотя бы и косвенно относящееся к делу Сакко и Ванцетти. Беспомощное ожидание, да и всякая бездеятельность в этот день казались ему невыносимыми. Добившись ордера на освобождение, он отправился в полицию и потребовал, чтобы его провели к негру. Профессора там знали, знали также и то, что он пользовался довольно большим влиянием, и поэтому начальник полиции сам разыскал агента министерства юстиции и стал советоваться с ним, что им делать. Он сказал:
— Это тот адвокат-еврей, из университета. Он хочет видеть твоего черномазого. Имей в виду, вони не оберешься! У него ордер.
— Он не должен его видеть, — сказал агент министерства юстиции.
Стоявший рядом сыщик сказал:
— Ну да, вы тоже хороши птицы! Налетите из центра, заварите кашу, а потом вас и след простыл! А нам в этом городе жить. Завтра, может быть, с делом Сакко и Ванцетти будет покончено, а нам по-прежнему надо здесь, в Бостоне, зарабатывать себе на хлеб насущный! Что ты собираешься делать с черномазым? Упрятать в холодильник на весь остаток его жизни? Пусть юрист повидает его. Что за важность? Никто не станет поднимать шум из-за того, что немножко помяли черную каналью!
— Да, но он неважно выглядит, — неуверенно запротестовал начальник полиции.
— Ну и что из того? Может, он и раньше неважно выглядел. Пусть этот еврей вопит, сколько хочет. Плевать мне на него с десятого этажа. Кому нужна эта черная каналья?!
Профессора пустили к негру, и вот он стоял в камере, где чернокожий рабочий лежал, вытянувшись на койке, с лицом, превращенным в кровавое месиво, с затекшими глазами и перебитым носом; изо рта, по пересохшей губе текла кровь. Он стонал и всхлипывал от боли, а профессор уголовного права старался хоть как-нибудь его утешить, подбодрить и заверить в том, что не позже чем через час-другой его выпустят на свободу.
— От души вам за это благодарен, — прошептал негр, — только мне так больно, что я даже не могу с вами разговаривать и поблагодарить вас как следует. Они ведь повредили мне глаза; я так боюсь, что больше не буду видеть.