— Ну и занятие для человека! — сказал Ванцетти жестко и глухо. — Вы делаете грязное дело, и каждая эпоха рождает таких, как вы. Если бы был бог, он и то не простил бы приспешникам смерти. Подумать только, что я хотел мира между людьми, когда такие, как вы, еще живут на земле! Не прикасайтесь ко мне своими подлыми руками! На них грязь, грязь хозяина, которому вы служите!
Парикмахер перевел и эти слова, на что тюремный врач сказал:
— Чего вы от него хотите? Самое худшее, что вы можете сделать человеку, это убить его. Если ему хочется поговорить при этом, разве вы ему помешаете? Не смейте больше сплетничать насчет того, что он сказал. Пусть говорит, что хочет.
Надзиратели снова заперли двери камер, и в каждой из них теперь находилось по человеку, одетому в черное. Мадейрос нисколько не изменился. В своем черном платье он так же спокойно сидел на койке, как и раньше, но Николо Сакко стоял посреди камеры, одергивая на себе одежду, которая теперь была на нем, и глядел на нее со странным выражением. Ванцетти так и не отошел от двери; он смотрел в окошко. На лице его был гнев, и кровь ровно и сильно стучала в его венах. Тело его было полно жизни; она текла у него по жилам, сильная и требовательная; мускулы его рук, сжимавших, решетку, напряглись и вздулись. Он думал о прощании с жизнью без сожаления, без печали, но с крепнущим и все возрастающим гневом. Ванцетти вспоминал себя свободным и счастливым мальчишкой в итальянской деревне, залитой солнцем. Он снова обнимал свою мать и чувствовал теплоту ее мягких губ, прижавшихся к его лицу. Он вспоминал, как она чахла и увядала, а он сидел, нагнувшись над ее постелью, и старался влить в нее хоть частицу своей жизненной энергии. Еще тогда, в те далекие годы, он смутно почувствовал в себе огромную жадность к жизни, к борьбе. Ему казалось, что он — источник и, сколько бы другие из него ни черпали и ни пили, все люди на свете утолят жажду, но его собственная жажда все равно не будет утолена.
Вместе с матерью умерла для него и родная страна. Он бежал от темного деревенского быта, который имел цену, только пока была жива она. Труд и борьба — работа за хлеб насущный и голод, который нельзя было насытить, — вот что стало для Бартоломео Ванцетти его жизнью, его существованием и глубочайшим смыслом этого существования. Он был не таким, как Сакко. Он был человеком, не только рожденным для бурь и треволнений, но и для того, чтобы их пережить. Даже и теперь он не мог сдаться. Все его тело кричало о том, что он не должен сдаваться, что смерть невозможна и недопустима, что есть же, наверно, какой-нибудь выход, еще один шаг вперед, еще одно сказанное слово, еще один брошенный вызов! Жизнь требовала жизни, смерть не могла дать ей удовлетворения. Смерть — грязный, мрачный, пугающий идол, которому поклоняются его враги! Он поборет смерть ненавистью, гневом, яростью! Жизнь — его неотъемлемое право; он соединен с ней нерасторжимыми узами навеки, и теперь его мысли были выражены словами: «Я должен жить, понимаете? Я должен жить! Моя работа только начата. Борьба продолжается. Я должен жить, ибо я часть этой жизни. Я не умру! Я не могу умереть…»
Тюремный врач доложил начальнику тюрьмы, находившемуся в комнате для прессы, о том, что приготовления к казни закончены, и начальник тюрьмы, взобравшись на один из обеденных столов, призвал всю многочисленную толпу присутствующих газетчиков, специальных корреспондентов и фельетонистов к молчанию.
— Джентльмены, разрешите сообщить, — провозгласил он, — что мы приготовили осужденных для казни. Точнее говоря, обычная процедура — переодевания и выбривания тонзур — закончена. Осталось чуть-чуть больше часа до срока, установленного губернатором нашего штата для их казни, каковой наступает ровно в полночь. В оставшееся время мы вынуждены будем испытать, выдержит ли электропроводка нужное нам напряжение. Если вы заметите, что свет в тюрьме внезапно померк, знайте, что идут испытания. Я отправлюсь сейчас к себе, чтобы доложить губернатору о готовности к казни и удостовериться в том, что любое сообщение из его резиденции будет передано мне безотлагательно.
Глава восемнадцатая
Наступил последний, двенадцатый час, час, когда кончался день, а вместе с ним и многое другое: надежды, мечты и вера в то, что люди смогут добиться справедливости и правосудия. В этот последний час миллионы устало молчавших людей поняли, что, как бы человек ни хотел, ни молил, ни стремился и ни верил, всего этого еще мало, чтобы желаемое осуществилось.