– Разве Смердяков и Иван стремились сделать мир счастливее и богаче?
– Верное замечание. Но Смердяков – это, так сказать, безыдейная форма болезни. Идейная описана в другом романе, «Бесах». Не читали?
– Нет.
– Любопытнейшая вещь. Вернетесь в Италию, займитесь на досуге, местами скучно, но постепенно втянетесь. Детектив à la russe. Большевики оценили Достоевского по заслугам. Было время, его хотели изъять из публичных библиотек. О существовании «Бесов» вспоминать не принято до сих пор, иначе возникнет вопрос: почему сочинения контрреволюционера не запрещены вообще, а тех, кто занимается их изучением, поголовно не расстреляют?
Нельзя отрицать, что беседы с Грубером бывали порой в высшей степени познавательны. Мне было бы интересно узнать его мнение о психологическом состоянии Германии. Но я не стал его спрашивать о подобных вещах.
Между тем зондерфюрер продолжил, задумчиво глядя на волны, неторопливо набегавшие на кромку лежавшего под нами пляжа.
– Впрочем, какая разница, запрещен, разрешен… Время Достоевских прошло. Вы ведь обратили внимание – я сказал: России больше не будет.
Он смотрел на меня в ожидании ответа. Мне показалось, я смогу помочь ему точнее выразить мысль.
– Я понимаю вас, Клаус. Небольшое преувеличение с целью сделать суждение острее и отчетливее.
Зондерфюрер поводил головой из стороны в сторону, словно бы ворот давил ему на шею.
– Никакого преувеличения, Флавио, – ответил он строго. – России действительно не будет. Никогда. Ее не должно быть. Она не нужна Европе. – Грубер сделал паузу и расстегнул воротник. – Если бы вы знали, какие сейчас разрабатываются планы по сокращению народонаселения на Востоке, поощрению германской колонизации и окончательному вытеснению монгольских русских орд с Европейского континента… – Он опять посмотрел на меня, будто бы опасаясь, что я заподозрю его в этнографическом невежестве. – Только не подумайте, ради Бога, что я считаю русских азиатами. Я не настолько глуп, я изучал славянскую филологию, неоднократно бывал в Ленинграде, имел друзей среди русских научных работников – и не могу обманывать себя. Но во имя блага европейской цивилизации, – в голосе его зазвучало странное вдохновение, столь далекое от привычной иронии, – во имя счастья всего человечества их превратят в азиатов. Загонят в Сибирь. А всех, кого сочтут нужным оставить… заставят трудиться… на нас. Иного они не заслуживают. Вы ведь сами могли убедиться – приличных людей в этой стране не осталось. Ее сожрал Смердяков. Ненавижу…
Он скривился и неожиданно всхлипнул, беспомощно, почти по-детски. Похоже, что мы оба сильно перебрали. Но произнесенные слова не стали от этого менее убедительны. Я действительно поверил, что России больше не будет, пусть я и не считал, что ее быть не должно.
Мы еще долго стояли на берегу, жадно вдыхая прохладный вечерний воздух. Ветер с моря приносил облегчение. Уходить не хотелось – напротив, хотелось остаться. Остаться и всматриваться в безмолвную даль, полыхавшую в лучах предзакатного солнца, багровым диском повисшего за спиной.
Но солнце в считаные минуты погасло. На море, на пляж, на притихший испуганный город легла непроглядная ночь.
Город славы
Красноармеец Аверин. Род. 1923
Вторая половина мая 1942 года, седьмой месяц обороны Севастополя
Моря в этот день я так и не увидел. Прибыли мы ночью, грузились вечером, я оказался в трюме, и говорили, оно даже хорошо: если потопят, так сразу ко дну, мучиться не придется. Я сразу понял, что это ерунда.
На причале мы ждали с утра, но скучали не очень сильно. Пока сидели, наслушались всякой музыки – нашей и американской. Утесов, Шульженко, Лещенко, антифашист Марек Вебер. Я давно уже столько всего не слышал, у нас в запасном полку совсем другой был джаз – в исполнении сержанта Рябчикова и лейтенанта Кривогузова. А тут радио играло почти непрерывно – так, видно, у моряков было принято, чтоб работалось веселее, что ли. Работы у них и впрямь было невпроворот, грузили боеприпасы, поднимали кранами огромные ящики. Любопытно было бы поближе подойти, посмотреть – но зачем у людей под ногами вертеться, когда они делом заняты, да и не разрешил бы никто.