[Текстъ дается по вычиткѣ Сергѣея Виницкаго съ исправленіемъ мелкихъ опечатокъ въ 2018 году. Набрано по репринтному изданію Ardis, 1974 съ отдѣльной публикаціи Парижъ, 1932.]
В. Сиринъ.
Подвигъ
Посвящаю моей женѣ.
I.
Эдельвейсъ, дѣдъ Мартына, былъ, какъ это ни смѣшно, швейцарецъ, — рослый швейцарецъ съ пушистыми усами, воспитывавшій въ шестидесятыхъ годахъ дѣтей петербургскаго помѣщика Индрикова и женившійся на младшей его дочери. Мартынъ сперва полагалъ, что именно въ честь дѣда названъ бархатно-бѣлый альпійскій цвѣтокъ, баловень гербаріевъ. Вовсе отказаться отъ этого онъ и позже не могъ. Дѣда онъ помнилъ ясно, но только въ одномъ видѣ, въ одномъ положеніи: старикъ, весь въ бѣломъ, толстый, свѣтлоусый, въ панамской шляпѣ, въ пикейномъ жилетѣ, богатомъ брелоками (изъ которыхъ самый занимательный — кинжалъ съ ноготокъ), сидитъ на скамьѣ передъ домомъ, въ подвижной тѣни липы. На этой скамьѣ дѣдъ и умеръ, держа на ладони любимые золотые часы, съ крышкой какъ золотое зеркальце. Апоплексія застала его на этомъ своевременномъ жестѣ, и строка, по семейному преданію, остановилась вмѣстѣ съ его сердцемъ. Затѣмъ дѣдушка Эдельвейсъ годами сохранялся въ грузномъ кожаномъ альбомѣ; въ его время снимали со вкусомъ, съ разстановкой, это была операція не шуточная, паціентъ долженъ былъ замереть надолго, — еще не пришло, вмѣстѣ съ моментальной фотографіей, разрѣшеніе на улыбку. Сложностью свѣтописи объяснялись увѣсистость и крѣпость бравыхъ дѣдушкиныхъ позъ на блѣдноватыхъ, но очень добротныхъ фотографіяхъ, — дѣдушка въ молодости, съ ружьемъ, съ убитымъ вальдшнепомъ у ногъ, дѣдушка на кобылѣ Дэзи, дѣдушка на полосатой верандовой лавкѣ, съ черной таксой, не хотѣвшей сидѣть смирно, а потому получившейся съ тремя хвостами. И только въ тысяча девятьсотъ восемнадцатомъ году дѣдушка Эдельвейсъ исчезъ окончательно, ибо сгорѣлъ альбомъ, сгорѣлъ столъ, гдѣ альбомъ лежалъ, сгорѣла и вся усадьба, которую, по глупости, спалили цѣликомъ, вмѣсто того, чтобы поживиться обстановкой, мужички изъ ближней деревни.
Отецъ Мартына врачевалъ накожныя болѣзни, былъ знаменитъ, — тоже, какъ и дѣдъ, бѣлъ и тученъ, любилъ въ свободное время удить бычковъ и обладалъ великолѣпной коллекціей кинжаловъ, сабель, а также длинныхъ старинныхъ пистолетовъ, изъ-за которыхъ приверженцы болѣе новыхъ системъ чуть его не разстрѣляли. Весной восемнадцатаго года онъ отяжелѣлъ, распухъ, сталъ задыхаться и умеръ при неясныхъ обстоятельствахъ. Его жена, Софья Дмитріевна, жила въ то время съ сыномъ подъ Ялтой: городокъ примѣрялъ то одну власть, то другую, и все привередничалъ.
Это была розовая, веснущатая, моложавая женщина, съ копной блѣдныхъ волосъ, съ приподнятыми бровями, густоватыми у переносицы, но почти незамѣтными поближе къ вискамъ, и со щелками въ удлиненныхъ мочкахъ нѣжныхъ ушей, которыя прежде она пронимала сережками. Еще недавно она сильно и ловко играла въ теннисъ на площадкѣ въ паркѣ, существовавшей съ восьмидесятыхъ годовъ, осенью много каталась на черномъ велосипедѣ Энфильдъ по аллеямъ, по шумно шуршащимъ коврамъ сухихъ листьевъ, или отмахивала пѣшкомъ по упругой обочинѣ весь длинный, съ дѣтства любимый путь между Ольховымъ и Воскресенскимъ, поднимая и опуская, какъ заправскій ходокъ, конецъ дорогой трости съ коралловымъ набалдашникомъ. Въ Петербургѣ она слыла англоманкой и славу эту любила, краснорѣчиво говорила о бойскаутахъ, о Киплингѣ, и находила совершенно особое удовольствіе въ частыхъ посѣщеніяхъ Дрюса, гдѣ, уже на лѣстницѣ, передъ большой рекламой (женщина, сочно намыливающая голову мальчишкѣ), привѣтствовалъ васъ замѣчательный запахъ мыла, лаванды, съ примѣсью еще чего-то, говорившаго о резиновыхъ ваннахъ, футбольныхъ мячахъ и круглыхъ, тяжеленькихъ, туго спеленутыхъ рождественскихъ пуддингахъ. И разумѣется, первыя книги Мартына были на англійскомъ языкѣ: Софья Дмитріевна, какъ чумы, боялась «Задушевнаго Слова» и внушила сыну такое отвращеніе къ титулованнымъ смуглянкамъ Чарской, что и впослѣдствіи Мартынъ побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя и въ лучшихъ изъ этихъ книгъ безсознательное стремленіе немолодой и, быть можетъ, дебелой дамы нарядиться въ смазливое имя и кошечкой свернуться на канапе. Софья Дмитріевна не терпѣла уменьшительныхъ, слѣдила за собой, чтобы ихъ не употреблять, и сердилась, когда мужъ говаривалъ: «У мальчугана опять кашелекъ, посмотримъ, нѣтъ ли температурки». Русская же литература для дѣтей кишмя кишѣла сюсюкающими словами, или же грѣшила другимъ — нравоучительствомъ.
Если фамилія дѣда Мартына цвѣла въ горахъ, то дѣвичья фамилія бабки, волшебнымъ происхожденіемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бѣлкиныхъ, относилась къ русской сказочной фаунѣ. Дивные звѣри рыскали нѣкогда по нашей землѣ. Но русскую сказку Софья Дмитріевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую пѣсню — безсмысленной, русскую загадку — дурацкой и плохо вѣрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмѣстѣ съ ея побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дѣтствѣ не узналъ иного, что впослѣдствіи сквозь самоцвѣтную волну памяти могло бы прибавить къ его жизни еще одно очарованіе, но очарованій было и такъ вдосталь, и ему не приходилось жалѣть, что не Ерусланомъ, а западнымъ братомъ Еруслана, было въ дѣтствѣ разбужено его воображеніе. Да и не все ли равно, откуда приходитъ нѣжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится душа, обреченная послѣ сего никогда не прекращать движенія.