VIII.
Послѣ Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось «очень чоппи», какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитріевна дерзнула выбраться на палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанію, говоря, что ничего нѣтъ въ мірѣ отвратительнѣе этого рабскаго паденія и восхожденія всѣхъ внутренностей по мѣрѣ восхожденія и паденія корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ, спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспѣшно, дрожащими руками, хваталъ тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ и его. Въ это время вошла, мотнувъ шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ, молча, не открывая глазъ, сдѣлалъ разрѣзательный жестъ ладонью по кадыку, и тогда она задала тотъ же вопросъ Софьѣ Дмитріевнѣ, которая страдальчески улыбнулась. «И вы тоже, кажется, сдали», — сказала дама, строго взглянулъ на Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла. Мартынъ послѣдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свѣжій вѣтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидѣла на скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкѣ. Про нее на-дняхъ кто-то изъ пассажировъ сказалъ, что «бабецъ невреденъ», и Мартынъ, вспыхнувъ, обернулся, но, среди нѣсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницѣ, онъ смѣшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый вкусъ. Она писала и какъ будто не замѣчала его. Межъ тѣмъ, чистое, круглое лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лѣтъ, извѣстная ладность всего его очерка и движеній, — что встрѣчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то за «что-то англійское», — вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нѣкоторое впечатлѣніе.