Ей было двадцать пять лѣтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, — три вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдѣлать женщины плѣнительной. Ея любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные стихи, такіе звучные, такіе пряные, всегда обращались къ мужчинѣ на вы и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно пользовалось чрезвычайнымъ успѣхомъ въ петербургскомъ свѣтѣ. Начиналось оно такъ:
Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя замужъ въ восемнадцать лѣтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вѣрна, но міръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грѣха, бритые, напористые мужчины назначали собственное самоубійство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, — эти даты путались, трудно было повсюду поспѣть. По ней томился одинъ изъ великихъ князей; впродолженіе мѣсяца докучалъ ей телефонными звонками Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкій дымъ папиросы Режи, надушенной амброй.
Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нѣсколько озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенія, и, по пріѣздѣ въ Афины, подарила ему «Пѣсни Билитисъ», дешевое изданіе, иллюстрированное фигурами голыхъ подростковъ, и читала ему вслухъ, выразительно произнося французскія слова, подвечеръ, на Акрополѣ, на самомъ, такъ сказать, подходящемъ мѣстѣ. Въ ея разговорѣ Мартыну главнымъ образомъ нравилась влажная манера произносить букву «р», словно была не одна буква, а цѣлая галлерея, да еще съ отраженіемъ въ водѣ. И вмѣсто всякихъ французскихъ Билитисъ, петербургскихъ бѣлыхъ, гитарныхъ ночей, грѣшныхъ сонетовъ въ пять дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамѣ съ трудно усваиваемымъ именемъ совсѣмъ другое, совсѣмъ другое. Знакомство, незамѣтно начавшееся на пароходѣ, продолжалось въ Греціи, на берегу моря, въ одной изъ бѣлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьѣ Дмитріевнѣ съ сыномъ достался прескверный крохотный номеръ, — единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на разсвѣтѣ, со всякими мучительными приготовленіями, съ предварительнымъ похлопываніемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткѣ, кровать же Софьи Дмитріевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насѣкомыхъ жила въ комнатѣ только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерѣ съ двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитріевну къ себѣ, а мужа перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитріевна, сказавъ нѣсколько разъ сряду: да что вы, да что вы, — охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось перемѣщеніе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше не появлялась; его вещи, — принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и которая стояла весь день, проклеенная сѣрой, остывшей пѣной, на подоконникѣ, на столѣ, на стулѣ, — удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ, когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку отъ какихъ-то галстуковъ и натѣльныхъ сѣтокъ. Раздѣваясь, Черносвитовъ вяло почесывался, во все нёбо зѣвалъ; затѣмъ, поставивъ громадную, босую ногу на край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позѣ, — послѣ чего медленно приходилъ опять въ движеніе, заводилъ часы, ложился, долго, съ кряхтѣніемъ, уминалъ тѣломъ матрацъ. Черезъ нѣкоторое время, уже въ темнотѣ, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: «Главное, молодой человѣкъ, прошу васъ не портить воздухъ». Бреясь по утрамъ, онъ неизмѣнно говорилъ: «Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастѣ необходимо». Одѣваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тѣ, въ коихъ дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, — залогъ невидимости, — онъ восклицалъ: «Эхъ, были когда-то и мы рысаками», и посвистывалъ сквозь зубы. Все это было очень однообразно и несмѣшно. Мартынъ вѣжливо улыбался.