III.
Она любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипоты, — и, когда она съ нимъ, послѣ размолвки съ мужемъ, поселилась отдѣльно, и Мартынъ по воскресеньямъ посѣщалъ квартиру отца, гдѣ подолгу возился съ пистолетами и кинжалами, межъ тѣмъ какъ отецъ спокойно читалъ газету и, не поднимая головы, изрѣдка отвѣчалъ «да, заряженный» или «да, отравленный», Софья Дмитріевна едва могла усидѣть дома, мучась вздорной мыслью, что ея лѣнивый мужъ нѣтъ-нѣтъ да и предприметъ что-нибудь, — удержитъ сына при себѣ. Мартынъ же былъ съ отцомъ очень ласковъ и учтивъ, стараясь по возможности смягчить наказаніе, ибо считалъ, что отецъ удаленъ изъ дому за провинность, за то, что какъ-то, на дачѣ, лѣтнимъ вечеромъ, сдѣлалъ нѣчто такое съ роялемъ, отчего тотъ издалъ совершенно потрясающій звукъ, словно ему наступили на хвостъ, — и на другой день отецъ уѣхалъ въ Петербургъ и больше не возвращался. Это было какъ разъ въ годъ, когда убили въ сараѣ австрійскаго герцога, — Мартынъ очень живо представилъ себѣ этотъ сарай, съ хомутами по стѣнѣ, и герцога въ шляпѣ съ плюмажемъ, отражающаго шпагой человѣкъ пять заговорщиковъ въ черныхъ плащахъ, и огорчился, когда выяснилась ошибка. Ударъ по клавишамъ произошелъ безъ него, — онъ въ комнатѣ рядомъ чистилъ зубы густо-пѣнящейся, сладкой на вкусъ пастой, которая была особенно привлекательна слѣдующей надписью по-англійски: «Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку», — и дѣйствительно отверстіе было щелью, такъ что выжимаемая паста ложилась на щетку не червячкомъ, а ленточкой.
Послѣдній разговоръ съ мужемъ Софья Дмитріевна вспомнила полностью, со всѣми подробностями и оттѣнками, въ тотъ день, когда пришло въ Ялту извѣстіе о его смерти. Мужъ сидѣлъ у плетенаго столика, осматривалъ кончики короткихъ, растопыренныхъ пальцевъ, и она ему говорила, что такъ нельзя дальше, что они давно чужіе другъ другу, что она готова хоть завтра забрать сына и уѣхать. Мужъ лѣниво улыбался и хрипловатымъ, тихимъ голосомъ отвѣчалъ, что она права, увы, права, и говорилъ, что онъ уѣдетъ отсюда самъ, да и въ городѣ сниметъ отдѣльную квартиру. Его тихій голосъ, мирная полнота, а пуще всего — пилочка, которой онъ во всякое время терзалъ мягкіе ногти, выводили ее изъ себя, — и ей казалось, что есть чудовищное въ томъ спокойствіи, съ которымъ они оба разсуждаютъ о разлукѣ, хотя бурныя рѣчи и слезы были бы, конечно, еще ужаснѣе. Погодя онъ поднялся и, пиля ногти, принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, и съ мягкой улыбкой говорилъ о житейскихъ мелочахъ будущей розной жизни (нелѣпую роль играла при этомъ карета), — и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, проходя мимо открытаго рояля, двинулъ со всей силы сжатымъ кулакомъ по клавишамъ, и это было, словно въ раскрывшуюся на мигъ дверь ворвался нестройный вопль; послѣ чего онъ прежнимъ тихимъ голосомъ продолжалъ прерванную фразу, а проходя опять мимо рояля, осторожно его прикрылъ.
Смерть отца, котораго онъ любилъ мало, потрясла Мартына именно потому, что онъ не любилъ его какъ слѣдуетъ, а кромѣ того онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что отецъ умеръ въ немилости. Тогда-то Мартынъ впервые понялъ, что человѣческая жизнь идетъ излучинами, и что вотъ, первый плесъ пройденъ, и что жизнь повернулась въ ту минуту, когда мать позвала его изъ кипарисовой аллеи на веранду и сказала страннымъ голосомъ: «Я получила письмо отъ Зиланова», — а потомъ продолжала по-англійски: «Я хочу, чтобъ ты былъ храбрымъ, очень храбрымъ, это о твоемъ отцѣ, его больше нѣтъ». Мартынъ поблѣднѣлъ и растерянно улыбнулся, а затѣмъ долго блуждалъ по Воронцовскому парку, повторяя изрѣдка дѣтское прозваніе, которое когда-то далъ отцу, и стараясь представить себѣ, — и съ какой-то теплой и томной убѣдительностью себѣ представляя, — что отецъ его рядомъ, спереди, позади, вотъ за этимъ кедромъ, вонъ на томъ покатомъ лугу, близко, далеко, повсюду.
Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой жужжали мясныя мухи. Въ бассейнѣ плавалъ злой черный лебедь, поводя пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетѣли лепестки и лежали, блѣдные, на темной землѣ мокрой дорожки, напоминая миндали въ пряникѣ. Невдалекѣ отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна единственная березка съ тѣмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои ласточковые хвосты. Сверкающій воздухъ, тѣни кипарисовъ, — старыхъ, съ рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, — зеркально-черная вода бассейна, гдѣ вокругъ лебедя расходились круги, сіяющая синева, гдѣ вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, — все было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ распредѣленіи этихъ тѣней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ.