«Если бы тебѣ было не пятнадцать, а двадцать лѣтъ, — вечеромъ того дня говорила Софья Дмитріевна, — если бы гимназію ты уже кончилъ, и если бъ меня уже не было на свѣтѣ, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы обязанъ...» Она задумалась посреди словъ, представивъ себѣ какую-то степь, какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ Мартына. Но онъ, слава Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкѣ, подъ гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свѣтлыми, незагорѣвшими лучиками у глазъ. «А ѣхать въ Петербургъ...» — вопросительно произнесла она, и на неизвѣстной станціи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы... «Вѣроятно это все когда-нибудь кончится, — сказала она, спустя минуту. — Пока же надо придумать что-нибудь». «Я пойду выкупаюсь, — примирительно вставилъ Мартынъ. — Тамъ Коля, Лида, всѣ». «Конечно, пойди, — сказала Софья Дмитріевна. — Въ общемъ революція пройдетъ, и будетъ странно вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназіи какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освѣщено, правда?»
Ночью оба, и мать и сынъ, не могли уснуть и думали о смерти. Софья Дмитріевна, стараясь думать тихо, то-есть не всхлипывать и не вздыхать (дверь въ комнату сына была полуоткрыта), опять вспоминала, подробно и щепетильно, все то, что привело къ разрыву съ мужемъ, и, провѣряя каждое мгновеніе, она ясно видѣла, что тогда-то и тогда-то нельзя было ей поступить иначе, и все-таки таилась гдѣ-то ошибка, и все-таки, если бы они не разстались, онъ не умеръ бы такъ, одинъ, въ пустой комнатѣ, задыхающійся, безпомощный, вспоминающій, быть можетъ, послѣдній годъ ихъ счастья (не ахти какого счастья) и послѣднюю заграничную поѣздку, Біаррицъ, прогулку на Круа-де-Мугеръ, галлерейки Байонны. Была нѣкая сила, въ которую она крѣпко вѣрила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда невидѣннаго человѣка его домъ, его вещи, его теплица и пасѣка, далекій голосъ его, случайно услышанный ночью въ полѣ. Она стѣснялась эту силу назвать именемъ Божіимъ, какъ есть Петры и Иваны, которые не могутъ безъ чувства фальши произнести Петя, Ваня, межъ тѣмъ, какъ есть другіе, которые, передавая вамъ длинный разговоръ, разъ двадцать просмакуютъ свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище. Эта сила не вязалась съ церковью, никакихъ грѣховъ не отпускала и не карала, — но просто было иногда стыдно передъ деревомъ, облакомъ, собакой, стыдно передъ воздухомъ, такъ же бережно и свято несущимъ дурное слово, какъ и доброе. И теперь, думая о непріятномъ, нелюбимомъ мужѣ и о его смерти, Софья Дмитріевна, хотя и повторяла слова молитвъ, родныхъ ей съ дѣтства, на самомъ же дѣлѣ напрягала всѣ силы, чтобы, подкрѣпившись двумя-тремя хорошими воспоминаніями, — сквозь туманъ, сквозь больше пространства, сквозь все то, что непонятно, — поцѣловать мужа въ лобъ. Съ Мартыномъ она никогда прямо не говорила о вещахъ этого порядка, но всегда чувствовала, что все другое, о чемъ они говорятъ, создаетъ для Мартына, черезъ ея голосъ и любовь, такое же ощущеніе Бога, какъ то, что живетъ въ ней самой. Мартынъ, лежавшій въ сосѣдней комнатѣ и нарочито храпѣвшій, чтобы мать не думала, что онъ бодрствуетъ, тоже мучительно вспоминалъ, тоже пытался осмыслить смерть и уловить въ темной комнатѣ посмертную нѣжность. Онъ думалъ объ отцѣ всей силой души, производилъ даже нѣкоторые опыты, говорилъ себѣ: если вотъ сейчасъ скрипнетъ половица, или что-то стукнетъ, значитъ, онъ меня слышитъ и отвѣчаетъ... Дѣлалось страшно ждать стука, было душно и тягостно, шумѣло море, тонко пѣли комары. А то вдругъ онъ съ совершенной ясностью видѣлъ полное лицо отца, его пенснэ, свѣтлые волосы бобрикомъ, круглый родимый прыщъ у ноздри и блестящее, изъ двухъ золотыхъ змѣекъ, кольцо вокругъ узла галстука, — а когда онъ, наконецъ, уснулъ, то увидѣлъ, что сидитъ въ классѣ, не знаетъ урока, и Лида, почесывая ногу, говоритъ ему, что грузины не ѣдятъ мороженнаго.