Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый глициніями балконъ, Мартынъ пожалѣлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна: отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой недоволенъ, оказавшись, по собственному мнѣнію, несовсѣмъ на высотѣ при встрѣчѣ съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогѣ своей мечты онъ, въ баутѣ и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность свою капитаномъ на пиратскомъ корветѣ, онъ, стоя спиной къ гротмачтѣ, одинъ отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать Ливингстона, и, найдя его наконецъ — въ дикомъ лѣсу, въ безымянной области, — онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ бѣжалъ съ каторги черезъ тропическія топи, онъ шелъ къ полюсу мимо удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конѣ, съ шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелѣпое и довольно плоское ночное происшествіе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ въ мечтахъ, сколь похожъ безсвязный сонъ на цѣльную и полновѣсную дѣйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видѣнный сонъ, мы невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его хотя бы до уровня нелѣпости реальной, возможной, точно также Мартынъ, репетируя разсказъ о ночной встрѣчѣ (который, однако, оглашать онъ не собирался), дѣлалъ встрѣчнаго болѣе трезвымъ, револьверъ его болѣе дѣйственнымъ и собственныя слова — болѣе остроумными.
V.
И въ слѣдующіе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникѣ мелкіе морскіе курьезы (круглый камушекъ въ цвѣтномъ пояскѣ, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову, отшлифованные моремъ блѣдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшіе ему раннее дѣтство, пляжъ въ Біаррицѣ), Мартынъ дивился ночному происшествію, сомнѣвался, было ли оно, и все прочнѣе продвигалъ его въ ту область, гдѣ пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью все, что онъ выбиралъ изъ міра на потребу души. Наростала, закипала пѣной и кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбѣгая по галькѣ, и, неудержавшись, соскальзывала назадъ при глухомъ бормотаніи разбуженныхъ камушковъ, и не успѣвала втянуться, какъ уже новая, съ тѣмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ, опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предѣла, положеннаго ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди, поднимая вразъ переднія лапы, прыгалъ по водѣ и напряженно пускался вплавь. Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тѣмъ въ полной сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, — купавшаяся только по утрамъ, спозаранку, вмѣстѣ съ матерью и Софьей Дмитріевной, — отходила налѣво, къ скаламъ (прозваннымъ ею «Айвазовскими»), пока купались мальчики. Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послѣднее лѣто на сѣверѣ. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ, — и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь въ пустомъ, бурномъ морѣ, послѣ крушенія корабля, — ни зги не видать, и онъ одинъ, поддерживающій надъ водой креолку, съ которой наканунѣ танцевалъ танго на палубѣ. Послѣ купанія было удивительно пріятно нагишомъ лечь на раскаленные камни. А смотрѣть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора, прожившій всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и дивно-синее, въ ослѣпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нѣчто должное, обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ.