Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и большая нелѣпая дача со многими лѣсенками, переходами, галлереями, такъ забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ этажѣ находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты вдругъ оказывался не въ мезонинѣ, а на террасѣ сада, — уже была пронизана желтымъ керосиновымъ свѣтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу заваливался спать; Мартынъ сидѣлъ въ темнотѣ на нижнихъ ступенькахъ и, поѣдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освѣщеннымъ голосамъ, къ хохоту Владиміра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнѣ, къ спору между ея отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало много — смѣшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническіе пожилые сосѣди, уходившіе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествіи красныхъ. Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кѣмъ друженъ, но хлѣбосольство Лидиной матери, непримѣтной женщины въ горжеткѣ и въ очкахъ, не знало предѣла. Такъ появился однажды и Аркадій Петровичъ Зарянскій, долговязый, мертвенно-блѣдный человѣкъ, имѣвшій какое-то смутное отношеніе къ сценѣ, одинъ изъ тѣхъ несуразныхъ людей, которые разъѣзжаютъ по фронтамъ съ мелодекламаціей, устраиваютъ спектакли наканунѣ разгрома городка, бѣгутъ покупать погоны и никакъ не могутъ добѣжать, и возвращаются, радостно запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послѣдняго дѣйствія «Мечты Любви». Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но повернувшись прямо, оказывался менѣе благообразнымъ: подъ болотцами глазъ набухали мѣшечки, и не хватало одного рѣзца. Человѣкъ же онъ былъ мягкій, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всѣ выходили гулять, пѣлъ бархатнымъ баритономъ «Ты помнишь ли — у моря мы сидѣли...» или разсказывалъ въ темнотѣ армянскій анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотѣ смѣялся. Въ первый разъ встрѣтивъ его, Мартынъ съ изумленіемъ и даже съ нѣкоторымъ ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стѣнкѣ, но Зарянскій повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто такой Умерахметъ. — Пьяницей былъ Аркадій Петровичъ отмѣннымъ и бушевалъ во хмелю, — но револьверъ, который однажды снова возникъ, — во время пикника на Яйлѣ, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свѣтомъ и мускатъ-люнелемъ, — оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскій еще долго вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидѣла близко къ костру и, подперевъ ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами, глядѣла на вырывавшіяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и, взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ ногами была широкая темная бездна, а за ней — какъ будто близкое, какъ будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединѣ, лунной стезей, суживающейся къ горизонту. Слѣва, во мракѣ, въ таинственной глубинѣ, дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то видѣлъ поодаль огненное безпокойное гнѣздо костра, силуэты людей вокругъ, чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали кузнечики, по временамъ несло сладкой хвойной гарью, — и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ, огромное, всепоглощающее, сизое отъ звѣздъ небо было головокружительно, и Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дѣтствѣ — невыносимый подъемъ всѣхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное, присутствіе такого, для чего только и стоитъ жить.